Омен. Армагеддон 2000 - Гордон Макгил

— Не отступай от пути Господнего, или душа твоя сгорит…

Мэри опять вскрикнула от боли и открыла глаза. Лицо священника нависало над ней, губы его впились ей в щеку. Рука священника вцепилась в грудь Мэри.

— И вечная мука. И плоть сгорает, но земля не принимает ее…

Мэри ощутила на своем теле эти шарящие мужские руки, она вдруг закричала и зажмурила от ужаса глаза, а когда их снова открыла, то увидела перед собой красивого юношу. Мэри поняла, что это Майкл Томас. Юноша был прекрасен, его чудесная улыбка словно прощала Мэри. Рядом с юношей стоял еще кто-то: зыбкий силуэт, надвигающийся на девушку. Этот кто-то касается ее обожженной руки, и его успокаивающий голос велит Мэри довериться Богу, он нашептывает ей: что в Царстве Божьем еще найдется место для нее…

Мэри Ламонт очнулась и тупо уставилась на фотографию Дэмьена Торна, но вместо его портрета, она различала лишь смутные очертания того неясного молодого лица. Слова из только что пережитого видения еще долетали до нее: «Покайся. Еще есть время».

Старуха поднялась с кровати и заковыляла к письменному столу. Достала ручку и бумагу. Крепко зажав в кулаке ручку, она с трудом выводила буквы. Старуха почти вертикально держала ручку, и каждая давалась ей ценой огромных усилий, то и дело заставляя морщиться от боли:

«Простите меня, святой отец, ибо я согрешила…» Старуха писала два часа подряд, и перо, будто само по себе, медленно скользило по бумаге. Закончив, Мэри Ламонт достала конверт и адресный справочник. «Отцу де Карло, — пометила она на конверте, — монастырь Сан-Бенедетто, Субиако, Италия».

На всей земле не осталось другого существа, кому Мэри Ламонт могла бы признаться и покаяться. Де Карло был единственным человеком, который, возможно, понял бы ее и поверил всей этой страшной правде. Старая женщина оглянулась. В комнату пробивались первые лучи рассвета.

Мэри Ламонт дотянулась до телефонной трубки и вызвала такси.

Машина мчалась на восток. Возвращаясь в памяти к своему детству, Мэри Ламонт размышляла, простит ли ее де Карло. А вдруг он решит, что ее раскаяние — это всего лишь отчаянная попытка застраховать себя от вечного адского огня. Старуха сжала под шалью письмо и почувствовала, как по щекам опять заструились слезы. Она молча оплакивала себя, свою попусту растраченную, проклятую жизнь и того младенца, которого убила. Мэри Ламонт раскаивалась в том, что помогла когда-то появлению на свет ублюдка…

— Приехали, — прервал ее мысли водитель. Старуха с трудом вернулась к действительности и тупо уставилась из окна на какую-то контору. Заметив почтовый ящик, она облегченно вздохнула.

— Я опущу, опущу, — с готовностью предложил шофер, но старуха уже выбиралась на костылях из такси.

— Ну сама, так сама, — согласился таксист, терпеливо ожидая ее.

— Вот теперь все отлично, — сообщила старуха, возвратившись в машину. — Второй поворот налево, пожалуйста.

Церковь все еще возвышалась на прежнем месте. Хотя от нее уже оставались одни руины: полуразрушенные стены с покосившейся табличкой «Церковь Святого Луки». Храм, где когда-то крестили Мэри Ламонт, а еще раньше ее отца и деда.

Кое-как выбравшись из такси, старуха несколько минут постояла на тротуаре, который вибрировал под многочисленными отбойными молотками. На одной из церковных стен висела табличка «На снос».

— Неужели на этой земле не останется ничего святого? — еле слышно прошептала старуха, с трудом пробираясь к главному входу. Кости ее разламывались. Мэри Ламонт вдруг резко обернулась. Таксист захлопнул автомобильную дверцу и теперь сидел, прикрыв глаза и, очевидно, решив подремать до ее прихода.

Старуха с трудом ковыляла по тропинке. Массивные дубовые ворота куда-то исчезли. Мэри Ламонт вошла внутрь и подняла голову, разглядывая обвалившийся во многих местах потолок. Она зажала уши, пытаясь избавиться от оглушительного грохота отбойных молотков. Но теперь ногами она еще более отчетливо ощутила их вибрацию. Скамеек не было и в помине, сохранились лишь алтарь и кафедра. Старуха медленно ступала, пряча глаза от всепроникающей пыли. Часто моргая, она добрела до постамента рядом с кафедрой и подняла глаза на большую каменную статую, которую помнила еще с детских лет. Мэри Ламонт застыла, вглядываясь в лицо Христа.

От статуи так и веяло спокойствием. Взгляд Христа, казалось, был устремлен на воображаемую паству, руки Спаситель скрестил в молитве на груди.

Старуха склонилась перед фигурой и начала бормотать молитву, слова которой едва помнила. Внезапно память прояснилась, и она запела псалом. Ее пение словно подхватили отбойные молотки, с новой силой вгрызающиеся в церковное чрево.

Статуя покачнулась, лик Христа чуть не заволокло клубами пыли, поднявшимися с каменных плит. Старуха еле поднялась с колен и коснулась своей шеи. Знак — три крохотные шестерки — исчез.

Мэри Ламонт зарыдала. Но это уже были слезы счастья.

— Я прощена, — прошептала она.

Стена позади нее задрожала, и статуя зашаталась на постаменте. Старуха распрямилась и простерла руки к фигуре Христа:

— Прими меня, Господи, в Царство Твое. Последнее, что она увидела, было лицо статьи, обрушившейся на нее. Подбородок изваяния расколол череп Мэри Ламонт, а каменные персты пронзили ее изможденную грудь. Старуха успела крикнуть, вложив в этот предсмертный вопль всю самозабвенную радость.

Спустя несколько минут рабочий нашел ее. Ему почудилось, будто он слышал чей-то крик, тогда он взобрался на стену и разглядел оттуда погребенную под статуей старушку, как в прощальном любовном порыве обвившую руками и ногами каменную фигуру Христа. Одна нога старушки еще подергивалась в предсмертных судорогах, из глаз струилась кровь, и этими кровавыми очами она через каменное плечо Христа взирала на остолбеневшего рабочего. И тут ему, уже теряющему сознание, вдруг показалась, что старушка улыбается.

Глава 4

В одном из номеров римского отеля раздался телефонный звонок. Филипп Бреннан, зевая, отстранился от жены, потянулся к телефонной трубке и снял ее. Звонил его секретарь.

— За ночь что-то изменилось в повестке? — спросил у него Бреннан. — О'кей, пришлите депешу с утренним кофе, а я через полчаса спущусь.

Бреннан положил трубку и выскользнул из постели. Маргарет даже не пошевелилась. Эта ночь вымотала их: за последнее время любовь превратилась для супругов просто в грубый, необузданный секс. Маргарет это все более и более нравилось, да и его, пожалуй, возбуждало не меньше, однако иногда все-таки хотелось нормальной человеческой теплоты и нежности. Под душем Филипп сморщился от боли, когда струя воды коснулась царапины на спине. Намыливая губку, он вдруг заметил следы укусов на своей груди. Супруги, конечно, мечтали, что все в Риме будет романтично, однако эта сторона их отношений обернулась просто какой-то ненасытной страстью Маргарет.