Сезанн - Бернар Фоконье

Этот год, 1860-й, был очень не простым в жизни Поля. Папаша Сезанн всё не мог решить, как ему поступить с сыном. К концу апреля он вроде бы смягчился и заговорил с ним о возможной поездке в Париж. Но это не слишком обнадёжило начинающего художника, его настроение становилось всё хуже. Золя, смертельно скучавший в Париже, — он зарабатывал себе на жизнь, подвизаясь в качестве мелкого служащего в доках Наполеона, — умолял друга вести себя с отцом максимально дипломатично. Но как набраться терпения, когда многие из друзей уже перебрались в Париж? Среди последних были Вильвьей и даже Шайан, да-да, этот могучий деревенский парень тоже теперь жил в Париже, посещал занятия в академии Сюиса и делал копии с луврских шедевров. Со дня надень собирался отбыть в столицу и Трюфем. Только он, Сезанн, должен был торчать в Эксе по прихоти своего папаши-садиста. Поля переполняла ярость, которую он выплёскивал на всех, кто попадался под руку; ни за что ни про что досталось от него приехавшему из Марселя на пасхальные каникулы Байлю, зашедшему проведать друга. Такой приём не на шутку расстроил Байля. Он решил, что теперь недостоин дружбы Сезанна, поскольку отказался от карьеры художника, выпал из круга избранных. «Поняв, что я не способен служить искусству ни как живописец, ни как поэт, не сочтёте ли вы меня недостойным своей дружбы?» Золя из своего далека пытался помирить друзей. Как он будет жить, если их троица распадётся? Он всячески улещивал Сезанна, используя весь свой такт, чтобы развеять мрачное настроение друга. Что за дурацкий характер! Приступы безразличия и ярости сменялись у Сезанна вспышками восторга и дружеской симпатии. Что до малыша Байля с его внешностью большого толстощёкого ребёнка, такого правильного, постоянно рассуждающего о «положении» и материальном благополучии, то он стал жутко раздражать Сезанна, как сам он раздражал Золя. Юность быстро проходит. И кое-кто слишком легко забывает о юношеских идеалах.

Да и сам Сезанн был близок к тому, чтобы сдать свои позиции и забросить кисти. Чем плоха юриспруденция, степень лиценциата[44], спокойная карьера адвоката… Все его близкие были бы просто счастливы, если бы он взялся за ум, и оставили бы его, наконец, в покое… Но тут вдруг он опять яростно набрасывается на свои холсты. Он не может жить ни с живописью, ни без неё — первый симптом безумной страсти. Сегодня он решает ехать в Париж, завтра от своего решения отказывается. Золя начал злиться. «Так что же всё-таки для тебя живопись — просто мимолётное увлечение, которое в один прекрасный день помогло тебе развеять скуку? Обычное времяпрепровождение, тема для разговоров, предлог для того, чтобы не изучать право? Если это так, то твоё поведение мне понятно: ты всё правильно делаешь, стараясь не обострять ситуацию и не создавать семейных проблем. Но если живопись твоё призвание — а именно так я всегда думал, — если ты чувствуешь в себе силы упорно работать и, в конце концов, добиться успеха, то тогда ты для меня загадка, сфинкс, нечто непостижимое и таинственное»[45]. Ну и хитрец же этот Золя! Кстати, тогда он сидел совершенно без денег, практически голодал. В тот год из-за катастрофического отсутствия средств он даже не смог купить себе билет на поезд до Экса, чтобы провести там несколько недель.

Между тем Сезанн отнюдь не собирался поддаваться давлению семьи. Он окончательно забросил учёбу на юридическом факультете. По отношению к отцу занял позицию пассивного сопротивления. Рисовал же постоянно, упрямо, повсюду, в том числе и на пленэре, даже этой зимой, когда стояли непривычные для юга холода. Рисовал и себя самого. Именно зимой 1861 года датируется первый его известный автопортрет, сделанный по фотографии, на котором он выглядит мрачным, суровым, не слишком привлекательным, с грозным взглядом. И отца своего он тоже запечатлел: в профиль, за чтением газеты. На этой картине старый скряга выглядит отнюдь не красавцем — сын вовсе не собирался ему льстить — и напоминает портреты раннего Сутина[46]. Но ведь он согласился позировать! Раз уж в семье завёлся собственный художник, пусть от этого будет хоть какая-то польза. Сомнительно, что результат удовлетворил его. И всё же Луи Огюст сдастся, правда, сделав последний, коварный и жестокий выпад: обвинит Золя в том, что он развращает его сына, рассказывая всякие небылицы про жизнь художников. Эмилю в его бедственном положении только этих обвинений и не хватало. Он намеревался ответить на них, собирался написать Байлю, рассудительному Байлю, и попросить его вступиться за него. Но необходимость в этом отпала. Однажды ранним утром в конце апреля 1861 года он услышал, как на лестнице его жалкой трущобы на улице Суффло кто-то громко выкликает его имя. Он распахнул дверь. За ней стоял Сезанн. Друзья сжали друг друга в объятиях. Свершилось!

ВТРОЁМ В ПАРИЖЕ!

Сезанн приехал не один. Луи Огюст, взяв с собой дочь Марию, тоже отправился в путешествие, чтобы проводить своего мальчика до места. Он хотел лично всё увидеть, оценить обстановку. Кроме того, с Парижем у него были связаны воспоминания о молодых годах… Он с дочерью отбыл обратно спустя два дня, положив Полю содержание 150 франков в месяц. Ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Что до любовных утех, то Поль вряд ли решится на какую-нибудь интрижку. Поселился он в меблированных комнатах на улице Фёйантин.

Париж Сезанна ошеломил. Империи Баденге[47] было десять лет. В ней правил дух предпринимательства и наживы, а также желание взять от жизни всё, что только можно. Пройдёт ещё десять лет, и Золя в своём романе «Добыча» выведет в утрированном виде этот коррумпированный и пошлый мир аферистов, сколотивших состояния на сомнительных сделках и махинациях с земельными участками. Это было время, когда барон Осман[48] перекраивал Париж, сносил старые, грязные кварталы, в которых ютился неблагонадёжный люд, и прокладывал прямые, широкие проспекты, тут же застраиваемые роскошными особняками. Главной целью этой перестройки было освободить центр Парижа от простолюдинов и превратить французскую столицу в крупный современный город, блеск которого ослепит весь мир. Нувориши не стеснялись выставлять напоказ своё богатство, а красотки не стеснялись выставлять напоказ свои прелести, охотясь за нуворишами. Куда ни кинь взгляд — всюду была стройка, сравнимая по размаху с египетскими пирамидами, а модные кафе и рестораны были забиты разными сомнительными личностями, наперегонки сорившими деньгами.

Сезанн был оглушён. Сонное царство Экса осталось где-то там, далеко. Здесь же был настоящий Вавилон — роскошь, разврат и непрерывный шум. И Золя, прозябающий в беспросветной нищете в каморке с такими тонкими стенами, что там был отчётливо слышен каждый звук, доносившийся из дешёвого борделя по соседству. Первую свою встречу в Париже друзья пошли отметить в ресторанчик на улице Фоссе-Сен-Жак. Знакомство со столицей вылилось у Сезанна в приступ дантова гнева: в ресторане на столе не оказалось оливкового масла! Но надо было спешить: бежать в Лувр и Люксембургский музей «объедаться» живописью. Сезанн поражён! Что же он там открыл для себя? То, что ему было абсолютно недоступно, и тех, чьим путём — хвала Всевышнему! — он никогда не пойдёт: Кабанеля, Мейсонье, Жерома[49], этих официально признанных столпов академизма, которые тем не менее произвели на него сильнейшее впечатление. «Это потрясающе, ошеломляюще, сногсшибательно!» Восхищение? Зависть? Нотка уже пробивающейся иронии? Побывали два друга и в Версале. Сезанн почувствовал прилив вдохновения. У него проснулось желание взяться за кисть, причём как можно быстрее. Вскоре он принимается за работу и записывается в частную академию Сюиса.

Любопытным заведением была эта академия папаши Сюиса, бывшего натурщика, открывшего собственную художественную мастерскую. Место для неё он выбрал на острове Сите, на углу набережной Орфевр и бульвара дю Пале. Мастерской этой давно уже нет и в помине. Она представляла собой огромный зал: грязный, прокуренный, плохо освещённый. Это была именно мастерская, а никакая не академия, как следовало из её названия. Художников там ничему не обучали, они просто могли пользоваться помещением, где за скромную плату писали этюды с живой натуры. Самые великие художники оттачивали там своё мастерство: Курбе, Делакруа[50]… Первые три недели месяца художникам позировал натурщик, четвёртую — натурщица. Академия Сюиса была не просто удобным местом для работы; она была местом интересных встреч, там пересеклись пути многих из тех, кто в последующие десятилетия будет определять основные тенденции в живописи. Заходил туда Эдуар Мане[51]. В тот год, накануне своего тридцатилетия, ему удалось, наконец, выставить свои картины в Салоне[52]. Бывал там и молодой, подающий большие надежды художник, «самый лучший глаз» — Клод Моне, только что вернувшийся из Алжира, где проходил воинскую службу. Захаживал туда и Камиль Писсарро[53], он был несколько старше основной массы завсегдатаев мастерской Сюиса — разменял уже четвёртый десяток — и отличался искренней добротой к людям, являлся на редкость великодушным и дружелюбным человеком.