Красный вервольф 2 (СИ) - Фишер Саша

— Может нам на работу порознь пойти? — спросил я, натягивая утром свои штаны. Марта крутилась перед зеркалом, укладывая ровными волнами волосы.

— Зачем? — удивленно округлила глаза она.

— А тебя не скомпрометирует то, что ты ночевала с мужчиной? — я встал, подошел к ней со спины, положил руки на талию.

— В каком смысле, скомпрометирует? — она посмотрела на меня в зеркале.

Я даже слегка смутился от ее прямоты. Все-таки, отношение к сексу в Германии и в СССР тех лет было кардинально разным. Или я делаю далеко идущие выводы по одной только простой и прямолинейной Марте?

Хотя… Вот пришли немцы в Псков. Переименовали его в Плескау, Октябрьский проспект — в улицу Гитлера, Ленина — в Плаунер, и так далее. И чуть ли не первое же, что открыли — это бордель. Даже два, на самом деле.

— Да так, просто что-то подумалось, вдруг я для тебя недостаточно арийского происхождения, так сказать, — усмехнулся я.

Замял разговор, в общем.

В комендатуре ночные происшествия не обсуждались вообще. Как будто накануне ничего не произошло. В канцелярии, где все случилось, не было никаких следов разгрома, вазу заменили на новую, машинку водрузили на место. Все занимались своим делом — носились с бумажками, отдавали указания вывесить на досках объявлений очередные запреты и увещевания. И самой большой новостью, которую все обсуждали, было то, что начальника управления труда покусала собака. Шел он, значит, по своим важным делам к разбитной вдовушке, что живет в частном доме в Завеличье. А там соседская псина бродит. Которой чем-то новый ухажер вдовушки не понравился. Вот собака и прокусила истинно-арийский зад и порвала форменные штаны цвета «фельдграу».

Начальник этими событиями так опечалился, что попытался продвинуть закон о запрете держать дома собак размером больше крысы. И даже подготовил новое правило, по которым всех «бобиков» и «полканов» нужно отправить под нож. Но вмешался комендант, который собак как раз любил, а до задницы своего коллеги ему особо дела не было. Но еще больше герр Беккер любил деньги. Поэтому решил извлечь пользу из покусанного зада начальника управления труда, и приказ для псковичей переписал. Теперь за содержание собаки нужно было платить налог. Тем больший, чем больше твоя собака весит.

В этот день чуть ли не в первый раз за все время работы на графа, я отправился домой в положенное время, тогда же, когда и все остальные — до шести вечера. Рыночная площадь, уже, ясное дело, не работала. Зато не так давно открыли две лавки — продуктовую и хозяйственную. Вот они могли не закрываться до самого комендантского часа.

«А быстро площадь восстанавливают…» — думал я, пересекая свободное от торговцев пространство. Яму от взрыва уже заделали и даже как-то брусчатку восстановили. Останки сгоревших торговых рядов больше глаза не мозолили — их доломали и вывезли, а на их месте принялись возводить новые.

Гостиный двор вот только никто не брался восстанавливать. Так и стоял, полуразрушенный, светя пустыми проемами окон.

И не восстановят. В будущем от этого все еще симпатичного старого города не останется вообще ничего.

Свернул на Детскую. Дотопал до дома, поднялся на крыльцо.

— Рано ты сегодня, Саша, — рыжий Степан сидел на лестнице, ведущей только к одной обитаемой комнате. Моей. Присел на ступеньку, на колене — томик Достоевского в дореволюционном еще издании.

— Случается и такое, Степа, — в тон ему ответил я и развел руками.

— Значит, мне повезло, — уголки его губ дернулись, обозначив улыбку. — Думал, что долго тебя ждать придется. А то книжка скучная какая-то, студент бабку топором убил и страдает ходит.

Глава 4

— У меня к тебе дело, Саша, — без всяких обиняков, глядя мне прямо в глаза, заявил Степан. — Помнится, ты говорил, что сочтемся. Я надеялся услугу эту приберечь на черный день, только вот настал он… Немного раньше, чем хотелось бы.

— Чем смогу — помогу, — сказал я, усаживаясь на ступеньку рядом. — Мы можем ко мне подняться, но в моем скворечнике мы вдвоем можем не поместиться.

— Ничего, здесь тоже неплохо, — бледные губы Степана растянулись в улыбке. — И подслушать никто не сможет, твоя соседка прогуляться пошла, а пацан ее не из болтливых.

— Тогда выкладывай, что там у тебя, — кивнул я и приготовился слушать.

— Я не сказать, чтобы шибко хороший человек, — начал Степан откуда-то издалека. — Денежки я люблю. И чтобы горбатиться за них не приходилось тоже люблю. И пока немец не пришел, жили мы с друзьями в шоколаде со сливками. Потому что советская власть — она, конечно, вещи говорит правильные… Вот только мне уже не двадцать — голодранцем-то бегать и лозунги кричать. Я деловой человек…

Я внимал, не перебивая. Плохо как-то на Степана Достоевский подействовал. Морально-этические вопросы в его хитрожопой польской башке зародил. Но торопить не стал. Хочет он лепить тут всякие оправдания своим поступкам — да нехай. У всех есть в шкафах скелеты, костями которых хочется иногда и погреметь. А то, что они там зря стоят, право слово?

—…кому-то икорочка требовалась на завтрак. И винишко французское, — продолжал свою плавную речь Степан. — А ежели платить способен, так отчего же не помочь? Так вот! Я это все к чему? Я, Саша, человек очень хорошо к обстоятельствам приспосабливающийся. Пришел немец, найдем и ему применение. Тем более, что товара они привезли… Ух! Но ты не думай, что мы совсем уж беспринципные выжиги. С самого начала решили, что на фрицев работать мы не будем. И в основном их топливо и продукты через нас шло партизанам.

Ага, понятно, к чему он вел. И судя по тому, что на лице его появилась сосредоточенность, он готов перейти к сути.

— Вот, какое дело у меня, Саша, — сказал он и посмотрел мне в глаза. — Склад у нас был промежуточный. В хорошем месте, никому до него сроду дела не было, кому надо соваться в госпиталь для скорбных умом? В психушку то есть. Территория большая, хозйство, опять же. Склады, надворные постройки… В общем, был у нас верный человек, который обеспечивал отличную перевалочную базу. Немцы у них, конечно, скот угнали, но в остальном… В остальном все шло как и раньше. До недавнего времени.

Лицо у Степана выражало скорее недоумение, чем какие-то другие эмоции. А вот мое вежливое внимание сменилось настоящим неподдельным интересом к его истории. Госпиталь скорбных умом? Вряд ли совпадение.

— Курьер наш пропал сначала, — сказал он. — Отправили парня с весточкой, а его на подходе из автомата срезали. Ну мы, вроде как сунулись выяснять, что да как. Митяя отправили в Черняковицы осторожненько. А он вернулся и говорит, что гаплык там. Нагнали туда военнопленных, над ними надсмотрщиков поставили. Обтянули все вокруг колючей проволокой, вышки по краям психушки, уже аж четыре, и еще две достраиваются. Прожектора, автоматчики. Что случилось, почему вдруг так? Неведомо… Митяй поспрошал там у деревенских, что да как. Те говорят, хрен его знает. Приехали, спешно взялись это все возводить. Изнутри никого не выпускали. А что это с лицом у тебя такое? Ты уже что-то знаешь?

— Знаю, но недостаточно пока что, — сказал я и в двух словах пересказал, что, мол, прибыл некто Зиверс, который устраивает из психушки этой полигон для опытов своего приятеля-изувера доктора Рашера. Судя по тому, что какого-то особенного впечатления на Степана эта новость не произвела, он пока что ничего не слышал ни о нацистских врачах с их занимательными опытами на живых пациентах, ни о печальной судьбе психиатрических клиник и их пациентов и персонала.

— Вот значит как оно… — лисья морда Степана выглядела раздосадованной. Убедился, что лавочку прикрыли, и теперь придется очередные новые схемы придумывать. Потом на его лице появилось беспокойство. — Так получается, что наш человек там внутри сейчас в опасности?

— Скорее всего, — кивнул я. — И в немаленькой. Особенно если он вдруг еврей.