Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

Тут он наконец почувствовал, как что-то набухло и окрепло у него внизу, он лег на Зинку и как по маслу, легко и без малейшего сопротивления вошел в ее тело. Через пару секунд, его таз задергался в конвульсиях, доставив высшее наслаждение его обладателю. Но все было кончено… Он замер, пытаясь осознать происшедшее. Напряжение потихоньку спало…

— Зина… — сказал он тихо, плохо понимая, счастлива его партнерша в этот момент или же, наоборот, недовольна по какой-нибудь неизвестной ему причине.

— Х-р-р-р-р… — раздался тихий звук. Он исходил из Зинкиного рта. — Х-р-р-р… — звук повторился снова.

— Мне уйти? — с тихой нежностью в голосе спросил Паша.

— Х-р-р-р-р… — снова раздалось в ответ.

Зинка спала мертвецким сном… Пашка приподнялся над ней, задумчиво, еще не переварив окончательно все события этого вечера, и, пересев к окну, чтобы хлебнуть ночной прохлады… чуть не столкнулся, голова к голове, со страшной человеческой мордой. Он в ужасе отпрянул от окна, вжавшись на кровати в темноту комнаты и не зная, что предпринять. Медленно, чтобы не скрипнула кровать, он прислонился спиной к узкой шторке, втянул голову в плечи и замер, перестав дышать. Внезапно шторка резко отдернулась в сторону.

«Все… Это конец, — вихрем пронеслось в мозгу. — Так я и знал…»

В проеме снова возникла страшная морда.

— Э, да кто тут? — раздался знакомый нетрезвый голос.

Это был Ринат. Он всунул голову глубже и увидел голого Пашку:

— Ты, што ль, паря? — обрадованно спросил он. — А то мы Зинку потеряли, свет у ней не горит, а портвешок наш тут оставался, больше полбутылки.

Пашка растерянно молчал. Такое количество ужасных в его жизни событий за столь короткий промежуток времени ему еще не приходилось переживать за все свои семнадцать честно прожитых лет.

— Значит, ты с ней теперь? — участливо спросил узкоглазый, кивая на храпящую Зинку. — Нормально! Она, хоть толстая, но зато такая… — он никак не мог подобрать правильное слово, характеризующее Зинку с наилучшей стороны, — такая… Нормальная… — бесславно завершил он собственное лингвистическое исследование. — Ты женатый? — снова спросил он Пашку. — А то при ней будешь, как при параде, и нос в махорке. На зону пойдешь, Зинка очень сгодится. У ней сердце золотое, и опять же при продуктах… Детей тебе поднимет, если что… Если в закон не выйдешь… — Пару секунд он мечтательно помолчал.

— Значит, вы портвеш кончили, — внезапно сменил он тему. — Ладно, пойду к своей дуплиться… Насухую… Давай петушка, паря! — он протянул Пашке мозолистую ладонь.

Пашка, словно во сне, пытаясь переварить слова, произнесенные неожиданно выплывшим из ночи уголовником, оторвал руку, прикрывающую голую мошонку, и протянул ему навстречу…

— В бокс тебе надо бы… — сказал на прощанье Ринат и исчез в темноте.

— Х-р-р-с-с-с-с… — подвела итог Зинка этому важному собранию.

Рано утром, задолго до завтрака, Пашка, собрав свои немногочисленные пожитки, умотал первой электричкой в сторону Адлера добывать билет на Москву. Он прилетел домой на неделю раньше окончания путевки.

— По семейным обстоятельствам, — пошутил он в ответ на мамин удивленный вопрос.

Триппер, по-научному именуемый гонореей, он лечил уже в Москве, в полном отрыве от будущей семьи и ее ближайшего окружения. Расходы на врача и уколы составили ровно те самые двадцать пять рублей, которые он не успел потратить, внезапно прервав свой отдых. Все это время температура воды на Кавказском побережье составляла +25° по Цельсию.

— Семь!..

Дедушку Романа приволокли домой сердобольные соседи. Когда он упал, поскользнувшись на голом сухом асфальте двора, никто поначалу и подумать не мог о трагических последствиях, затянувшихся потом на годы… Во дворе его любили. Это был тот редкий случай, когда пожилой еврей с большой блестящей лысиной и мясистым пористым носом, известным медицинской науке как «Шнобель обыкновенный», не вызывал у окружающих глухого, плохо скрытого раздражения, а, наоборот, привлекал к себе людей разных и всяких, от дворовых детей до местного участкового.

— Здра-а-асьте, Роман Ефимыч! — приветствовали его тетки на скамейке «страшного суда». Особенно в своих приветствиях усердствовала одна бабка, с первого этажа. Чтобы получше рассмотреть привечаемый ею объект, она, полуслепая, растягивала веки глаз большим и указательным пальцами обеих рук, зажав между коленей в этот ответственный момент свою клюку.

— Роман Ефимычу!.. — четко, по-военному, приветствовал его участковый, капитан Гаврилов, и протягивал вперед руку.

— Дядя Ром, дядя Ром! Дайте конфету!.. — кричали ему дворовые пацаны, зная, что на этот случай у него всегда в правом кармане имеется кое-что сладкое. В правом — потому что в левом он всегда носил милицейский свисток.

— Незаменимый орган чувств… — любил повторять дедушка, частенько проверяя его работу. Жаль, что свисток не требовал регулярной смазки вело-машинным маслом, как, например, оставшаяся от бабушки швейная машинка «Зингер», — дед смазывал бы свисток регулярно и с удовольствием.

Ну, а сладкое для правого кармана он покупал регулярно и носил с собой постоянно. Уже много лет дед Роман пребывал на пенсии, однако вел активнейший в общественном смысле образ жизни. Возглавляя, либо, по крайней мере, являясь членом многочисленных общественных образований, типа школьного родительского совета, а также комитета жильцов дома и придомовой территории, или же, например, будучи общественным сотрудником местного отделения милиции, дед тем не менее ухитрялся все же немножечко обманывать государство, вверившее в его не очень надежные руки столь ответственные посты. Специализировался он по телефонам… Схема была классической и гениальной в своей простоте. Всем своим, так же как и чужим, многочисленным знакомым, которые в силу разных причин не были к тому времени «отелефонены», он предлагал содействие в установке квартирного телефона за умеренную плату. Он брал у них необходимые бумаги, многозначительно улыбаясь, просил написать заявление в установленной форме и относил все это в окошечко телефонного узла, выстояв положенную очередь. При положительном решении вопроса полученная вперед «умеренная плата» оставалась у Романа Ефимовича в качестве гонорара за услуги. В случае отказа дед возвращал аванс с извинениями, намекая на «особый случай». Такой незначительный обман вполне вписывался в лично им разработанный перечень морально-нравственных ценностей, который, с одной стороны, не особо тревожил по ночам дедову устоявшуюся за советский период совесть, а с другой — существенно помогал семье вести вполне достойное в материальном смысле существование. Мама весьма скептически относилась к такому разнообразию внесемейной жизнедеятельности своего отца, но не вмешивалась в творческий процесс, поскольку, в отличие от многих других ехидных родственников, точно знала, что все это приносит деду немалое удовольствие даже в совершенно неоплаченном варианте.

Инсульт, последовавший сразу после падения, навсегда уложил деда Романа в постель. Теперь он лежал, заботливо обложенный ниже пояса мягкими, хорошо впитывающими влагу тряпочками, и почти все время улыбался. Как мама ни старалась, слабый, чуть кисловатый запах стариковской мочи все равно витал, если не по всей комнате, то, по крайней мере, в прикроватной ее части. Необратимые сосудистые изменения раскололи дедушкино сознание на три неравные части…

Первый, самый яркий по воспоминаниям кусок жизни, вбирал в себя детские годы и дореволюционную юность в Смоленске, с папой, мамой и младшим братом Юликом. Семья была из богатых и имела свой выезд. Астра и Венгерка, два вороных рысака, были гордостью не только семьи, но и всей улицы. За успехи в гимназии обычно братья получали от родителей полтора-два часа дополнительной свободы, и этого времени хватало на то, чтобы запрячь лошадей и самостоятельно, с удалым посвистом, заломив на голове гимназические фуражки, прорезать на рысях, на зависть сверстникам, город вдоль и поперек. К пришедшейся некстати революции совершенно не успели подготовиться. Одним разбойным махом начисто смела она привычное семейное благополучие, уничтожив дом, денежные вклады во Второй Имперский Банкъ и реквизировав на новые революционные нужды высокопородных Астру и Венгерку. Нужно было выживать, семья перебралась в Москву, где и начали проявляться многочисленные дедушкины предпринимательские таланты, в основном по снабженческой линии…

Второй, не такой уже яркий по послеинсультным вспышкам памяти кусок воспоминаний, относился к предвоенным и первым, самым непростым для семьи, военным годам. В это время семья жила в эвакуации, в Давлеканово, на самом юге Башкирии. Дед Роман, приобретший, точнее, совершенно законным образом получивший броню, охраняющую его от армейской мобилизации как высококлассного снабженца в области поставок иголок и суровых ниток, гордо и высокопарно называемых им «Пошивочным материалом для нужд Красной Армии и Флота», мотался весь срок эвакуации между Москвой и поселком в Башкирии, скрытным, по возможности, образом обеспечивая надлежащий в условиях военного времени уровень потребления семьей как продуктов питания, так и отдельных предметов провинциального хозяйствования, необходимых для «жизни на земле», как частенько говаривал он. К таким предметам относилась и Катька, трехлетняя коза с тяжелым розовым выменем, которую Роман Ефимович успел в течение одного дня своего очередного неожиданного наезда из Москвы найти и выменять на четыре новых и совершенно одинаковых по цвету, размеру и фасону женских платья, добытых им неизвестно как в столице, когда немец стоял уже в нескольких километрах у ее порога. Попав в неопытные, но чрезвычайно трудолюбивые и заботливые, чистоплотные, еврейские бабушкины руки, Катька спустя всего лишь неделю такого непривычного обихода увеличила надои в два с половиной раза, что не раз крепко поддерживало семью в годы эвакуации. Впоследствии, когда уже наши войска, форсировав Вислу, подходили к Одеру и эвакуированным пришла пора возвращаться домой, Роза Марковна разрыдалась на Катькиной пуховой груди, не желая бросать в неизвестный недогляд свою кормилицу. Продавать Катьку не стали, ее отдали в хорошие руки, которые, отложив отъезд, искали всей семьей целую неделю. Непростым оказалось делом…