Метель - Мари Вентрас

зиму, даже спорил на это с Клиффордом. Не знаю почему, но Клиффорд с самого начала думал, что тот продержится дольше, потому что служил в армии. И он оказался прав, негр все еще жив. Поганое семя, ничто их не берет, живучие, как тараканы или скорпионы. Говорят, скорпионы выживают даже при атомном взрыве, я думаю, эти сраные негры — тоже. Жена Салли пустила его в свой дом. Потому что ей после аварии там жить стало не по карману. Больничные счета надо оплачивать, вот и пришлось ей сдать дом как «хижину на краю света», а ведь эту хижину ее Салли строил своими руками. Клиффорд сказал, что вдова спит в мотеле возле больницы и убирает чужие дома, чтобы оплачивать врачей и лекарства, но без страховки все равно не хватает. Приличная женщина Лоис, а сдала собственный дом негру. Он выложил пачку долларов, как она могла отказать, тут съемщики толпами не ходят. Оборудованием дома Салли особо не занимался, хотя в нем жила его жена. Немного женщин согласится жить здесь, вести хозяйство, чинить все, что ломается, и обслуживать мужика. Только такие, которые уже по возрасту не могут иметь детей и рады, что хоть какой-то мужик им достался, но жить тут нелегко. Девка эта, конечно, не в счет. Мы с Клиффордом глазам своим не поверили, когда увидели, как она в первое лето вырядилась в купальник, будто на пляже, а ведь было не сильно жарко. Он сказал, что ему прямо не по себе, так странно видеть женское тело, стройное, не обрюзгшее, при всем, что надо и где надо. Вот уж точно: тащить сюда такую девку — даром дразнить людей. Наверняка огребешь проблем себе на голову, только вот Бенедикт вряд ли это понимает. В любой момент может случиться что угодно. Не я один это вижу, кое у кого аж слюнки текут, а Магнуса-то больше нет, защиты искать не у кого.

Бесс

Я упала. Наверно, споткнулась о корягу и покатилась по склону, как снежный ком. А когда оказалась внизу, даже не могла сообразить, где что. Лодыжка сильно болела, ботинок пропал. У меня просто дар вляпываться в дерьмо. И теперь эту фразу сказал не Коул, а я сама. Как-то раз папа взял меня на стройку, он так гордился, что может показать бригаде старшую дочку, а мне тогда было всего лет десять или одиннадцать. Мужики ему подыгрывали, шутили со мной, говорили, как со взрослой. Я разгуливала в каске на голове, важничала, и доважничалась: поставила ногу на бортик чана с цементом. Все заляпала: и пол, и туфли. Папа увидел, тяжело вздохнул, поднял меня, поставил на пристенок, чтобы разуть и отмыть обувь, пока рабочие ликвидируют катастрофу. Он даже не ругал меня, он вообще никогда меня не ругал. Только и сказал: «Элизабет, ты можешь хоть время от времени не солировать, просто чтоб дать мне передохнуть? — а потом ущипнул меня за нос. — Что с тобой делать, честное слово?» А я ответила: «Не знаю, папа. Придумай сам!» И он, как всегда, принялся перечислять все самые безумные профессии и занятия, которые бы мне подошли. Когда мы вернулись, мама ужасно рассердилась. Она говорила, что он меня распускает, что из-за него у меня дурные привычки, что я невоспитанная. Конечно, мне больше нравилось общаться с ним. Только повзрослев, я поняла, что он оставил ей совсем невыгодную роль. Никто не любит тех, кто читает нотации и вечно призывает к порядку. Он и ушел-то, наверно, оттого, что нельзя было дальше изображать крутого, беззаботного парня. Не осталось поводов для веселья, нечем было уравновесить мрачное настроение жены. Он не обвинял меня, он даже сказал, что я не виновата, что все случилось не по моей вине, но, наверно, сам не верил в это настолько, чтобы остаться с нами. Он любил сильную женщину, которая все решала сама, и от нее остались только горечь и тоска — на них семью не построишь. В поисках ботинка я стала шарить вокруг руками и, к счастью, нащупала его. Вытряхнула набившийся снег и стала натягивать. От боли в ноге перехватило дыхание. Наверно, вывихнула лодыжку, когда споткнулась. Что толку останавливаться, не из-за чего слезы лить. Я знаю: слезы надо беречь на то, из-за чего и вправду стоит плакать.

Бенедикт

Я продолжаю идти вперед, как автомат. Мне так хочется, чтобы впереди показалась фигура малыша, его серьезное лицо, вечно полное немых вопросов. Иногда мы по нескольку дней не говорим друг другу ни слова, между нами столько недомолвок, что я не могу говорить. Да и не в моем характере долгие разговоры. «Я умею делать, а говорить умеет Томас», как говаривал отец. Томас исчез, и все пошло под откос, мы вступили на извилистый путь, усеянный неудачами, а ведь когда-то имели все для счастливой жизни на сто лет вперед. Когда мы были маленькими, Томас будил меня на заре, зажимал ладонью рот и шептал: «Уходим!» — возражений он не допускал. Я выбирался из теплой постели, наскоро одевался и шел за ним, как можно тише спускаясь по лестнице, малейшие изъяны которой мы знали наизусть. Ступали по самым крепким доскам, чтобы скрипом не разбудить отца, он был всегда начеку и спал по-охотничьи, вполуха, потом выскальзывали из дома, шли мимо еще спящих бараков, до нетронутого леса и дальше вдоль озера, подбирались как можно ближе к расщелинам, к тому запретному месту, где Земля как будто кончалась и птицы брали разбег и слетали в пустоту. Томас вставал на последний уступ перед обрывом, расправлял грудь и широко раскидывал руки, словно он главный покоритель безбрежного мира. Он запрокидывал голову и издавал боевой клич:

— Я Томас, сын Магнуса! Рядом со мной брат Бенедикт — юный, но отважный! Вместе мы всё преодолеем!

Озябший, натерший ногу попавшим в ботинок камнем, я смотрел на своего единственного брата, который так верил в нас и в судьбу, что мне нечего было даже волноваться, и тогда я, ударяя себя кулачком в грудь, изо всех сил кричал: «Да, славно сказано! Преодолеем всё!» Тогда я не сомневался, что ни одна преграда нас не остановит и ни одно препятствие не заставит свернуть с пути. Но сам я никогда не будил мальчика на заре. Никогда не брал