Что с вами, дорогая Киш? - Анна Йокаи

«Уважает, — удовлетворенно подумал Морелли, — уважает парнишка. Комплексует, наверное. А ведь нет у него для этого, увы, никаких оснований. И он это быстро поймет».

— Слушай, откуда ты узнал, что Вернер импотент? Из-за того, как он тогда с цветами?.. — неожиданно вспомнил он про капитана.

Петер нехотя ответил:

— Да нет, это только так, нюансы. Я давно подозревал. Настоящий мужчина не бывает груб с женщинами. Даже животные и те… Возьмем хоть быков, они только друг друга бодают.

— Но он, кроме Като, никому не хамит.

— Ну как тебе объяснить. Помнишь, твоя жена приходила однажды на репетицию. В таком оранжевом платье без рукавов. Она облокотилась о барьер напротив Вернера. А я рядом стоял. Картина была откровенная, но она, конечно, не нарочно. А Вернер даже внимания не обратил. Только когда заметил, что я смотрю — ты уж прости, сам знаешь, как это бывает, — тогда только уставился. Напрягся изо всех сил, но без толку. Ничего не почувствовал. Тут он разозлился и без всякой причины пнул льва. С тех пор я уже не сомневался.

— Тебе не приходится напрягаться, верно? — шутливо спросил Морелли, но в голосе его послышалась растерянность.

Петер поднял на него глаза. И ответил с беспристрастностью естествоиспытателя:

— Нет. Я люблю женщин.

«Я чуть не поставил себя в смешное положение, — мелькнуло у Морелли, — впредь надо быть осторожнее».

Они свернули на безлюдную улицу.

— Что-то меня не тянет сейчас в кафе… Ты как?..

— Я хожу в кафе, когда на душе муторно, — сказал Петер, — оттуда выходишь как новенький.

— Из этой толпы?

— Конечно. Все на тебя смотрят, тут не закричишь. Дары цивилизации! Со временем я привык подавлять таким образом боль, как зевок в обществе.

— О какой боли ты говоришь?

— О всякой. Я не делаю из своих горестей стихотворные циклы.

«Он восхитителен, — подумал Морелли, — как ни грустно, совершенно восхитителен. И перешел наконец на «ты».

— Сядем. Сегодня у тебя не может быть плохого настроения. Все прошло отлично.

— Ты серьезно так думаешь?

— Послушай — да сядь ты наконец на лавку, — восторги не в моем духе. Я себе цену знаю. И голова у меня работает. Я не о том говорю, чего я внешне достиг, а о том, что́ я по сравнению с другими. Мне всегда хотелось быть лучше, понимаешь? Но не только ради себя… Впрочем, я не это хотел тебе сказать, а то, что, когда я увидел тебя наверху, я подумал — для меня все кончено. Ты был великолепен, это было настоящее, мне до тебя расти и расти… У меня еще никогда ни к кому такого чувства не было.

— Правда? Ты вправду так считаешь? — в волнении перебил его Петер, да так некстати, что Морелли почти обиделся.

«Ему до меня совсем нет дела! И зачем только я затеял этот разговор? Его распирает от успеха. Может, он из высокомерия, а не из скромности говорил мне «вы»?»

— Я всегда говорю правду. Вежливость в искусстве — пустой звук. Тебе это лучше других известно.

— Прости меня, — сказал Петер, с силой теребя его за рукав пиджака. — Мне так важно это слышать!

— Но ведь ты и сам так думаешь, разве нет? Подобные вещи человек всегда о себе знает.

— Не знает, — с отчаянием воскликнул Петер, — в том-то и беда, что не знает. Я с малых лет прыгаю на канате. И с тех пор все думаю, стоит это чего-нибудь или нет. Я уже и бросал, и перепробовал много всякого другого, а потом опять оказывался там же, снова и снова, на этой дурацкой веревке. Так скажите мне, вы скажите, стоит это чего-нибудь?

«Опять это «вы»! Крепко ему, видно, досталось, иначе откуда бы такая недоверчивость».

— Вот увидишь, ты будешь иметь потрясающий успех! Завтра увидишь.

— Успех! Это ничего не значит. Успех у меня всегда был. С шести лет, с первого выступления на улице Кишштацио. Я не о том.

— Понимаю. Тебе хочется нового, оригинального, как и мне. Но ты своего достиг.

— Это лишь бледное подобие. Я не могу тебе объяснить. Даже если новое, совершенно новое, чего это стоит?

«Что-то непонятно, о чем он, — раздраженно подумал Морелли, — какая-то у него каша в голове».

— Какие у тебя, собственно, проблемы?

— Да никаких… Просто стыдно иногда.

— Чего?

— Взрослый человек, а выделывает какие-то кренделя на веревочке.

— Но какие искусные кренделя, Петер!

— Все равно. Таскать мешки, или шить ботинки, или придумывать машины — это я понимаю… В этом есть смысл, хоть отчасти…

— Но ведь у тебя талант, — сказал Морелли, не найдя другого аргумента.

— Талант ничего не стоит. Эгоизм один. Он даже меня нисколько не спасает, не то что других. Чем выше я прыгаю, тем острее ощущаю стыд. Посмотреть, конечно, красиво. Но какой в этом внутренний смысл? Зачем я это делаю? Что жду от тех, кто на меня смотрит? Что я им даю? Если ты сейчас начнешь говорить про заряд бодрости, смену впечатлений, я тебя удушу.

— Не начну, — тихо покачал головой Морелли. Он откинулся назад и положил затылок на спинку лавки. — Не начну.

— Бессмысленно все! Люди смотрят, ужасаются, восхищаются, потом расходятся по домам и забывают.

— Тебе обидно, что забывают?

— Они не меня забывают. Мое имя они иногда и месяцы спустя помнят. Они забывают, что видели. А почему бы и нет? Я ничего им не дал, что может помочь, если вечером они свалятся от усталости или кто-то вдруг сыграет в ящик… Ничего, что они могли бы унести с собой!

Иллюзионист расстроенно слушал. Самоубийство — вести такие разговоры за день до премьеры. Надо бежать домой, под град упреков Маргит. И то лучше.

— Так ты хочешь доказать мне, что то, что ты делаешь, по большому счету ничего не стоит? — отрешенно спросил он наконец.

— Именно! — воскликнул Петер, и голос его прервался.

«Уж не плачет ли он? — изумился Морелли, и ему стало стыдно. — Не собирается ли он зарыдать? И от него я ждал совета?»

— Тогда объясни мне, — накинулся он на Петера, уже разозлясь, — объясни, почему, когда ты в первый раз спустился, почему я бросился к тебе в восторге? Почему у меня все настроение пропало заводить разговор о своем новом номере? Почему у меня такое чувство, что после тебя все халтура? Ну, отвечай, не то я обложу тебя как следует, если ты и дальше будешь ныть.

— Не знаю, — ответил Петер и, нащупав руку Морелли, сжал ее.

Гроза все-таки будет. Луна скрылась за тучами. Фонари еще не зажигались. От темноты у Морелли закружилась голова. Он затянулся сигаретой. Эта тлеющая точка — вот и все, что было. Она покачивалась, мерцая, перед их лицами.

— Не знаю, почему у тебя такое чувство. Но если бы ты сам додумался, если б сказал мне… подумай немного.

— О чем? — спросил Морелли, и у него перехватило дыхание.

— Сам знаешь, — понукающе прошептал Петер. — Что я даю? Для чего все это? Скажи, если тебя это так расстраивает… ну скажи!

Морелли закрыл глаза. Он с детства не выносил темноты. Ничего в ней не видел. Напрасно он ощупывал сырые доски скамейки. Предметы не помогали. Он потерял ориентировку. Сильно похолодало. От поясницы поползла дрожь, перебралась через плечо и достигла сердца. Тело ощущалось как не свое, словно от укола новокаина.

«Надо ему ответить что-нибудь, он ведь ждет…»

От него потребовалось физическое усилие, чтобы в непроглядной темноте ночи воскресить в себе огни генеральной репетиции, Петера под белым, усеянным звездами куполом, как он легко взмахивает в вышине рукавами своей шелестящей рубашки переливчатого шелка. Подобно огромной птице…

— Какие мы дураки, Петер… — неожиданно воскликнул он с ребяческой гордостью. Он слышал тяжелое дыхание Петера. Щелкнув зажигалкой, поднес колеблющийся язычок пламени к его лицу. Хотел видеть реакцию. Пусть хоть это на его долю останется. — Настоящие дураки. А ведь все так просто. Я теперь понял! Там, наверху… там наверху для тебя ничего не существует. Ты можешь обходиться без предметов. Ты бросил шест, помнишь?..

— И что же? — хрипло спросил Петер. Глаза его, будто семафор, сузились, потом опять широко раскрылись. — Что из того?

— Ты властелин своего тела, ты не можешь упасть… У тебя что-то есть, что-то такое, как крылья у птицы, — уже почти кричал Морелли. — Мы все зависим от предметов, но ты в них не нуждаешься, ты одержал над ними победу. Там, посреди пролета, над пропастью, ты совершенно свободно крутился в воздухе, я видел. Свободно, понимаешь? Как бы тебе объяснить? Этот размах… — его голос понизился до шепота. — Ты пойми, у тебя что-то есть, что-то такое, как крылья у птиц…

Петер перебил его.

— Правда, правда, — залепетал он в упоении, — и пусть все это знают, все как один… — Он залился переливчатым смехом. Хрустнул пальцами. — Да, в это я верю! Вот оно, оказывается, в чем дело! — И, совсем как на канате, он хлопнул над головой ладошами. — Грандиозно! Тогда действительно грандиозно!