Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров - Октавиан Стампас

— Учитель! — сказал я, бережно схватив трясущуюся руку старика и сунув его вспухший палец в холодную воду. — Я стану твоей рукой! Клянусь, что не оставлю тебя ни на миг, пока твой ожог не заживет, ведь это я стал его невольной причиной. Учитель, я буду писать за тебя и клянусь, что ты ни разу не испытаешь голода!

«В самом деле?! — изумился я про себя. — Выходит, умею еще и писать?!»

— О, славный юноша! — сказал дервиш, переведя дух. — Всякая возможная благодарность не достойна твоей доброты и твоего благородства.

Потом он вынул палец из чашки, осмотрел его со всех сторон, понюхал, лизнул и усмехнулся.

— Совсем негоден, — язвительно проговорил он. — Думаю, его вполне можно отрезать и выбросить в реку.

— Учитель! — обомлел я.

— Твоя служба может затянуться, — мрачно сказал старик и вдруг расхохотался. — Что скажешь, доблестный наездник калама? Без чего обойтись труднее? Без пальца или без памяти, о похищении которой ты сокрушаешься столь назойливо по отношению к самому себе?

— Учитель! — еще сильней обомлел я.

— Теперь садись и рассказывай, — повелел дервиш. Переведя дух в свою очередь, я уселся поближе к огню и поведал дервишу о всех таинственных злоключениях, вместившихся в мою столь краткую по новой мерке жизнь. Дервиш слушал очень внимательно, прихлебывая чай из своей чашки и, когда я завершил свое предание, еще долго пребывал в молчании, поглядывая то на огонь, то на небосвод, весь наполнившийся чистыми каплями звезд.

— Действительно, необычная история, — наконец задумчиво проговорил он, — и весьма поучительная не столько для юноши, сколько для старика, воображающего, что он прожил долгую и полную, как багдадский караван, жизнь. Такие случаи происходят неспроста… или же совершенно случайно. Если отбросить все противоречия между твоим рассказом и твоим нынешним положением, то надо начать с того, что никаких древних крепостей в окрестностях нет, поверь мне на слово, … Попадаются в здешних горах кое-какие крепости, но до ближайших — не менее трехдневного перехода. Что ты можешь на это сказать?

Не в силах найти никакого объяснения, я невольно посмотрел в сторону реки, по-видимому, разбиравшей дорогу ночью не хуже, чем днем.

— Полагаю, — продолжал дервиш, — ты можешь поблагодарить разбойников, укравших твою одежду и, возможно, память по крайней мере за то, что они сделали из тебя очень искусного пловца.

«В самом деле, стоит ли держаться за те щепки, что плавают теперь на поверхности моей памяти? — рассудил я. — Потеряв всю собственность, стоит ли теперь торопиться с накоплением новой?»

Я охотно расстался бы в памяти с гибелью своего спасителя, оставив его в живых или упразднив само его существование. Но признать несуществующим тот испуг, что нагнали на меня чудовищный латник и его огромной длины волнистый меч, — это оказалось выше моих сил.

— Он чуть не разрубил меня надвое… — пробормотал я. — У меня даже остались ссадины на коленях, когда я выскакивал из-под стола.

— Ошибка, — спокойно произнес дервиш, подняв свой ошпаренный палец, который вовсе не казался теперь распухшим и больным. — Ты слишком долго смотрел на истукана. Чем дальше ты убегал, тем он становился больше. Признак сновидения. Увы, юный победитель драконов, скорее всего ты потел от страха задаром.

Дервиш немного помолчал и добавил:

— Ты не воспользовался самым точным способом проверки существования врага.

— Каким? — обрадовался было я.

— Как только он взмахнул своим мечом, надо было повернуться к нему спиной… Его, а не твои, усилия пропали бы даром.

— Хорошо, если это сон, — пожал я плечами, — а если не сон?

Старик нахмурился, делая вид, что мой вопрос ввел его в глубокие размышления, и наконец возвестил:

— В этом случае воину пришлось бы убедиться в твоем собственном несуществовании, что, по сути дело, одно и то же.

Я только и сделал, что разинул рот, а старик так расхохотался, что даже огонек заплясал на догоравших сучках, а его желтый тюрбан показался мне глазом демона-ифрита, подмигивавшим мне из мрака ночи.

— Алмаз ума, — обратился я к дервишу, придя в себя и по юношеской наглости решив не сдаваться, — мне представляется, что есть еще одна, последняя проверка бытия.

— Слушаю тебя, укротитель снов, — сказал дервиш, и весь обратился во внимание, что очень располагало меня к старцу, несмотря на все его шутки, которые ничуть не помогли мне выбраться на берег здравого рассуждения.

— Я ел… или мне снилось, что я ел — трапеза, если Учитель помнит, происходила в высокой башне — мне представлялось, что я ел бобы, а в изюме попадались косточки, и я, торопясь насытиться, проглатывал их. Можно теперь дождаться утра и естественного срока. Потом я отойду за камни и, немного потрудившись, расковыряю палочкой собственные испражнения. Таким образом бытие…

Я не договорил, потому что дервиш потянулся ко мне, словно стремясь разглядеть какую-то родинку на моем лице.

— Может, ты был учеником лекаря, — проговорил старик, — и испробовал на себе слишком сильное снотворное?.. Кое-какое бытие тебе несомненно удастся подтвердить таким способом, но чем ты докажешь, что бобы были съедены именно в крепости, а не в духане? Приготовленные наспех, они могли подействовать во время твоего сна не только на нижний желудок, но и на верхний.

С этими словами он коснулся больным пальцем своего тюрбана.

— Все ясно, Учитель, я не существую! — воскликнул я в отчаянии и взмахнул руками.

Дервиш засмеялся и протянул ко мне свои руки. Я невольно бросился к нему и бережно взялся за его иссохшие, тонкие пальцы.

— Вот теперь, славный дровосек пустыни, наступило время по-настоящему приняться за дело, — по-отечески ласково проговорил он. — Вообрази, как приятно начинающему горшечнику заглядывать в темную пустоту своего первого кувшина.

— Учитель, значит, это ты усыпил меня, наставляя на Путь! — горячо воскликнул я.

— Клянусь небесами, всего только шел мимо и увидел тебя лежащим здесь, на берегу, — ответил старик, намеренно сокрушавший всякую опору моих здравых рассуждений, как только я находил в своем прошлом опыте то, что могло послужить такой опорой.

Некоторое время мы просидели в молчании. Огонек на углях медленно угасал, точно засыпая, и ночь все крепче охватывала мои члены мертвенным холодом.

Теперь я был утомлен и подавлен сильнее, чем после безуспешной схватки с облаченным в доспехи великаном. С какой стороны не подступал к делу, все получалось, что я — — не более, чем безымянный Никто, не имеющий никакого значения под Небесами.

— Учитель, можешь ли ты хотя бы сказать мне, как я выгляжу, — обратился я к дервишу, явно отвлекая его от углубленной молитвы, — на какое племя похож и какой возраст мне можно дать?

— Темно. Утром посмотрим, — недовольно ответил старик и вновь погрузился в свое священное бормотание.

Я свернулся на боку, чувствуя себя бездомной, брошенной хозяином собакой и подумал: «Стоит поскорее заснуть, чтобы очнуться в каком-нибудь другом месте». Юность быстро забывает страхи и тяготится недостатком разнообразия, хотя бы и совершенно пустопорожнего.

Не успел я закрыть глаза, как один из угольков сердито затрещал и вспыхнул напоследок ярким язычком, и мне показалось, что от реки блеснула ему в ответ золотая монетка.

«Неужто динар!» — живо очнулся я, но память едва слышным, робким шепотом, будто стыдясь того, что к ней потеряно всякое доверие, подсказала кое-что поважнее денег.

Я вскочил на ноги, потом, стараясь не привлекать к себе внимания старика-дервиша, подхватил уголек пальцами, бросил его в чашку и побежал к воде.

Возложив последнюю надежду на свой глазомер, я выкатил уголек из чашки на высокий, плоский камень я стал осторожно раздувать алое пятнышко. Оно сделалось ярче, осветило мир вокруг себя всего на одну ладонь. Я, как шакал, вперился во тьму, качнулся вправо, потом влево, и вот обетованный динар снова сверкнул передо мной путеводной звездою. Оставалось сделать всего один шаг и протянуть руку.

— Нашел! — вскрикнул я, забыв о всяком почтении к старшим.

Моя рука сжимала небольшой и почти невесомый предмет, который был мне теперь дороже всякой памяти и всякой усвоенной мудрости. Кем бы ни был тот воин, спасший меня из колодца, человеком или призраком, уже не имело значения. Я дал ему слово исполнить его последнюю волю, и отныне мое обещание и моя собственная воля исполнить это обещание были единственными признаками, которые отличали от ночного призрака меня самого.

Больше не требовалось раздувать уголек: с паучьей искусностью пальцы моей правой руки пристегнули маленькие ножны к шерстяной косичке, висевшей на левом запястье.

— Учитель, учитель, прости меня! — жарко зашептал я, бросившись на колени рядом со стариком. — Я нашел его. Значит, я был в той крепости. Меня выбросила река!