Горгона - Андрей Столяров

Все в этой новой жизни стало иным. Укоротились прежде строгие и мешковатые школьные платья. Забелели колени, а кое у кого и до середины голые бедра. Талии стянуты были теперь в такую замечательную обтяжку, что все плотские выпуклости над ними просто выпячивало. Вика замечала быстрые жадные взгляды мальчишек, бросаемые украдкой. Первенство здесь, вне всяких сомнений, конечно, держала Лерка. Грудь ее за лето, видимо, еще подросла, и теперь двумя грозными полушариями распирала материю. Казалось, пуговицы на платье вот-вот лопнут, материя, как тогда, разойдется, и соски, увенчивающие молочную плоть, высунутся наружу. Вика, вероятно, стеснялась бы, если бы имела такое броское изобилие. А вот Лерка, наоборот, ничего. Даже гордилась, по-видимому, что привлекает внимание. Выпрямится на уроке, потянется, как бы в дремоте, – и глаза мальчишеской половины класса приклеиваются к вздымающемуся на груди переднику. Вика ей немного завидовала. Другие, впрочем, тоже не отставали. Алечка, например, стала вполне ощутимо подкрашиваться, и не то, чтобы очень уж явно, однако достаточно очевидно. Выделились тонкие брови, черными пружинистыми иголочками загнулись ресницы, губы – спелые, чуть припухлые, подразнивающие влагой зубов. Называть ее обезьянкой уже было нельзя. Вот как Алечка расцвела. Роза Георгиевна на нее косилась, но замечаний не делала.

Мальчики, кстати, тоже полностью изменились. Еще в прошлом году вели себя совершенно невыносимо: подкрадутся сзади и дернут за косу. Причем, больно, дураки, дернут, так что невольно вскрикнешь. А он отскочит – и смеется вместе с приятелями. Хотят, чтобы обратили внимания, недоростки, презрительно объясняла Лерка. Или потянут обязательный бантик – завязывай его четыре раза за перемену. Спасения от них не было, хоть дерись. А теперь, после этих трех месяцев, они стали важными и задумчивыми. Точно узнали за лето некую тайну, наподобие той, вероятно, которую скрывал дядя Мартин. И проникновение в эту тайну наполняло их самомнением. Некоторые и смотреть теперь начали совсем по иному: словно соображая, а что там у тебя под платьем? Вика от таких взглядов невольно поеживалась. Стали чрезвычайно развязными в жестах и в разговорах. Тот же Рюша бодро спрашивал Лерку – при всех, нисколько уже не стесняясь:

– Ну что, цыпа моя, когда я буду тебя иметь?

– Когда потребуется характеристика от вашего комитета, – притворно вздыхала Лерка.

– Ну это еще полгода ждать, цыпа моя…

– Ничего, – говорила Лерка. – Я как-то не тороплюсь.

Тогда Рюша подмигивал ей и шел дальше. Он был в этом году избран председателем комитета школы, даже уроки посещал далеко не все: пропадал в районе по каким-то загадочным и важным делам, и однажды Алечка сказала про него странное слово – «влиятельный». Вика не понимала: как это, Рюша, Рюша – и вдруг «влиятельный»? Он же не директор, не завуч, даже не Роза Георгиевна, классная руководительница. Он – просто Рюха, с которым они лазали через забор, чтобы посмотреть на каптерку. Рюха он и есть Рюха. И вместе с тем чувствовалось, что именно так, скорее всего, и будет. Рюша в лепешку разобьется, но сделает Лерке отличную характеристику. Несмотря на то, что у Лерки оценки за этот год – тройка на тройке. А в свою очередь Лерка, как честная девушка, отблагодарит его соответствующим образом. Для них обоих здесь нет проблемы. И от доступности того, что раньше было запретным, слегка затуманивалось сознание.

Да что там Лерка со своим Рюшей! Даже Витька, охламон вечный, стал теперь совсем другим человеком. Мало того, что вытянулся чуть ли не под два метра, так, оказывается, еще в прошлом году вместе с кучей приятелей записался в спортивную секцию. Накачал рельефные мускулы, как у штангиста. На уроках физкультуры теперь показывал профессиональный фокус: перетягивал руку ниткой выше локтя, затем, страшно побагровев, эту руку сгибал. Вздувался бицепс, нитка лопалась. Девочки, обступающие его, тихо постанывали. Вику передергивало от этой животной силы. Вообще уже стал не Витька, а в самом деле – Виктор. С Алечкой они теперь ходили вполне открыто. На последнем уроке он, как правило, грубовато осведомлялся: Ну что, потопали?.. – Потопали, – отвечала Алечка. И они вдвоем, не замечая никого вокруг, удалялись по Гронницкой. К Вике же он стал обращаться исключительно по фамилии: Ты чего это, Савицкая, сегодня такая хмурая?.. – Или: Ну с тобой, Савицкая, знаешь, не договориться!..

Удивляло, когда они успели так просветиться? Тайна, проступавшая с изнанки жизни, для них тайной, по-видимому, уже не являлась. У Вики нарастала обида: ведь он же – мой, мой, только мой!.. Превращение в лебедицу почему-то все задерживалось и задерживалось. Зеркало с издевательским равнодушием отражало – плоский нос, действительно, как у утки, пористую рыхлую кожу с двумя-тремя неизменными прыщиками, слишком маленькие коричневые глаза, как будто стянутые болтом к переносице. Волосы – тусклые, никакие шампуни не помогают. И – сутулость какая-то, детская недорасправленность всей фигуры. Вика догадывалась, что так она пытается спрятать слишком уж выступающую под платьем грудь, распрямлялась – платье тотчас натягивалось спереди. Становилось неловко, и плечи сами собой опять сутулились. Чего уж там выставляться при такой роже? Но когда же, когда же? Другие ведь уже давно превратились?

Она нервничала: почему этого до сих пор не произошло? Мать же была нормальной и, судя по всему, очень привлекательной женщиной. Вика уже начинала догадываться об этом. Вдруг увидела легкость, с которой та движется по квартире, поворот головы, скульптурные, чуть вызывающие очертания тела, – ни намека ни на сутулость, ни на унылое настроение – свежесть, приветливость, точно у нее всегда праздник. Разумеется, не такая красавица, как легендарная родственница дяди Мартина, но одним своим неслышным присутствием создающая некую атмосферу. На нее все время хотелось смотреть. Вика замечала, как радовался дядя Мартин, когда мать появлялась в комнате. У него даже голос становился звонче и с какими-то переливами.

А отец иногда так прямо и говорил:

– Какая, Аня, ты у меня красивая.

И мать вспыхивала слабым румянцем и опускала веки.

Вика пробовала потом делать точно также, то есть, вспыхивать, когда к тебе обращаются, и загадочно опускать ресницы. Получалось, правда, что-то комическое, совсем непохожее на то, как у матери.

Ничего, ничего, она постепенно научится.

И только к весне начало ощущаться, что здесь что-то не так. Проявлялось это в мелких, но неприятных деталях, выскакивавших при общении с одноклассниками. То они галдящей толпой обсуждают какую-то вечеринку – хохот, подначки, шуточки специфические, совершенно непонятные посторонним, – а когда она подойдет, чтобы послушать, вдруг замолчат и заговорят о чем-то другом. Или вдруг поползет по классу назойливый шепот, и буквально видно, как он зарождается где-то в задних рядах, растекается шелестом, огибает, чтоб не затронуть, Вику двумя потоками, а затем вновь сливается на передних партах.