Яблоня лесная: Сказка о Пьянчужке, Яблоне и Смерти - Георгий Войт

без стен — просто навес для защиты от осадков. А по обеим сторонам просматривались решетки. Было похоже что после выхода из туннеля его путь будет все так же предопределен, как и тут, под землей и ему это не нравилось. Он не хотел подниматься. Во чреве земли было все-таки как-то спокойнее, чем под лучами незнакомого Солнца, но делать было нечего — не стоять же здесь: как только свернул он в боковое ответвление и вступил на первую ступеньку — двери за ним захлопнулись и больше не открывались, а впереди был — только этот свет. Слишком какой-то он приятный, зазывающий что ли. Солнце не бывало таким в его жизни. И это не к добру. А делать все-таки нечего — нужно идти.

И каково же было его удивление, когда он попал под дождь. В любом городе бывает пасмурно и идет дождь. И он шел под дождем. А дождь шел вместе с ним, дул ветер, задувал под рубашку даже через пуговицы, мочил лицо косыми брызгами. В общем… не такого он ожидал когда ему рассказывали о Цветочной Горе. Идти было не только сложно, но и противно. Скользкие доски настила по грязи, вместо тротуара вдоль дороги и дорожки в этом странном маленьком неопрятном городке. Все чаще грязь была и прямо на настиле. Не так много, но достаточно, чтобы поскользнуться и упасть. Он упал и встал. Он заплакал, и от обиды достал последнее яблоко и откусил его, да и забыл напрочь о яблоне, да и обо всем вообще. Тут бы и сказке кончиться, но история Пьянчужки все-таки продолжается.

Ведь именно теперь он, наконец, услышал смех детей. Но цветов все так же не было: дети и были цветами, как утверждает один известный афоризм. Теперь это стало ясно. Пьянчужка стоял у Мирового Дерева, смотрел со скалы вниз, внимал простор, источаемый бездной по всему небу. И там, внизу и в выси была одинаковая голубизна. Кругом. Сфера бытия. А позади и над ним ствол, корни и могучие ветви. Вот каким было Мировое Дерево. А думать не хотелось. Здесь. На этой одинокой скале после всех троп, исхоженных, не принесших ему ничего, он остался один на один с дымчатой голубизной. Вот и все откровение. Теперь ему хотелось пить. В бутылке еще осталось немного воды, уже теплой и несвежей, попахивающей затхлостью, совершенно незначительный душок, но тут, наверху этой беспредельности, на краю абсолютной пустоты, неиссякаемой свежести и этот душок казался болотной вонью. Однако пить хотелось. Легенды про реку истекающую от корней древа или лгали, или не уточнили, что бьет источник где-то под корнями, в пещерах. Это могло быть. Слишком резкое Солнце, слишком глубокие, почти графитно-материальные тени. И такое белое… даже удивительно. Кажется, сейчас он только и осознал значение словосочетания «белый свет». Он-то думал, что свет бел зимой, в снежном поле, и он ошибался. Этот свет был белее. Цвета в нем обретали какую-то неестественную сверхглубокую насыщенность и контрастность, мир становился похож на картину импрессиониста. Не одни лишь безупречно черные тени. Вот оно, какое Солнце под крышей мира. Вот до чего он добрел и не набрался никакой мудрости. Ничего он не понял. Да это и не важно. Теперь стало ясно, что и понимать-то ничего не надо. И так все хорошо. Отнюдь не его пониманием красив этот мир, а самим собой. Все, что он мог — впустить в себя эту красоту, либо остаться прежним.

И тут он увидел свою Старуху.

— Маша? — удивился Пьянчужка.

— Мария, — покачала головой Мария. Она сидела там и укоризненно смотрела почти теми же глазам, что провожали его в последний раз.

— Я виноват перед тобой, я знаю. Столько дней меня не было дома… столько случилось… если бы ты только знала.

— Я знаю.

— Нет, ты только послушай…

— Не надо — я уже слышала все это и не раз. Довольно.

— Извини. Я погорячился тогда. — Пьянчужка отчаянно пытался найти твердую почву для разговора, которого никак не ожидал.

— Нет, ты прав. Просто ты не понимаешь всего. А ведь я любила тебя. Правда любила. Я даже стала другой для тебя… да, я понимаю, я не смогла дать тебе детей… И всё-таки, я стала для тебя другой, но от своей природы не уйдешь — я не способна творить жизнь. А дети… дети — это была наша единственная надежда на будущее.

— Дело не в этом.

— И в этом тоже. Но конечно главное — это ты: все ты гонялся за своими призраками свободы. До меня и до моих бед тебе никогда не было дела. Только о себе и думал. А ведь как все начиналось… Ты помнишь, как мы любили друг друга? И как мы дошли до этого? Никакого тепла. Ты меня больше не любишь?

— Люблю.

— А я только и требовала-то, в конце концов, от тебя немножко поддержки, чтобы прожить этот век вместе.

Пьянчужке нечего было сказать, точнее, он не знал. Да, конечно, он осознавал свою вину, но что толку теперь каяться? Что он мог сказать? И он просто молчал. А Мария продолжила:

— За лесом, за лугом

Поле вспахано плугом.

В том поле камень стоит,

Под камнем сердце лежит.

Тоскливо телу без сердца,

Сомнение губит деревья:

Корни грызет да соки сосет.

Принеси сомнению сердце –

Станет земля добрее, а лес зеленее.

Слышал такое стихотворение?

— Нет, но о чем-то подобном мне говорила яблоня.

— Яблоня с ним говорила, — усмехнулась Мария.

— Да! И она просила найти Бабу Ягу, и взять у нее сердце для сомнения… Какие-то особенные камни.

— Вот такие? — Мария протянула полную отборных гранатов ладонь к Пьянчужке.

— Да. Наверное. Как же это так? — Пьянчужка сделал не то неуверенный полушаг вперед, к Марии, не то напротив, полуторашаг от нее. — Почему у тебя?

— Да ты ведь сам уже все понял! Ты когда-нибудь слышал, что природа — церковь сатаны? Если связываешься с природой, будь готов, что дикая природа пробудится и в тебе. И не важно, что ты там собираешься делать и как сопротивляться. Лес тебя изменил навсегда. А теперь ты умрешь, и тебе это не понравится. Солнце не будет светить тебе — это уж точно!

— Ты это серьезно? — Пьянчужка начал перебирать в голове варианты. Его лихорадило.

— Впрочем, не ссы. Ты был мертв уже в самом начале сказки. Ну что, пришло время получать дар свободы, о которой ты так мечтал.

— Нет. Это какой-то бред

— Верно. Тут кругом бред — куда не