Скитальцы - Хао Цзинфан

предстал образ учителя: его редеющие волосы и он сам, сгорбившийся в кресле с высокой спинкой и похожий на скрюченную креветку.

* * *

В то время Артуру Давоски уже было тяжело говорить, поэтому он шептал и помогал себе жестами дрожащих рук.

«Чтобы быть интересным… – он указал на голову… – чтобы быть честным…» – он указал на глаза и сердце.

Эко не столько слушал его, сколько наблюдал за тонкими пальцами старика. Казалось, перед ним крылья остановившейся ветряной мельницы. «Пятьдесят лет, – думал Эко, – это ведь не так много, а он выглядит, как голодающий ребенок, закутанный в толстое одеяло». Осознание того, что прожитая этим человеком жизнь, полная мужества и отваги, сменилась такой беспомощностью, изгнало из его сердца все чувства.

«Язык – это зеркало Света», – медленно произнес его учитель.

Эко кивнул, хотя толком не понял, что это означает.

«Не забывай о Свете, когда смотришь в зеркало».

«Я понимаю».

«Слушай. Не спеши».

«Для чего я слушаю»?

Вместо ответа учитель уставился в пространство. Он словно бы заблудился в своих размышлениях. Его глаза как будто подернулись дымкой. Эко испугался – уж не умер ли старик, но пальцы Давоски снова зашевелились, озаренные закатным солнцем, и стали похожими на изрезанную водой бахрому на краю айсберга.

«Если тебе когда-нибудь доведется попасть на Марс, возьми это с собой».

Эко посмотрел туда, куда указывал учитель, и увидел на письменном столе похожий на пуговицу чип. Ледяной кинжал вонзился в сердце Эко. Он понял: Артур решил, чтобы после его смерти от его останков избавились. И сейчас он указывал на себя истинного, и своей увядающей плотью прощался с воспоминаниями. Его взгляд был затуманен, но спокоен. Глаза Эко заволокло горячими слезами.

В ту ночь Давоски впал в кому, а два дня спустя скончался. За эти двое суток он приходил в себя только один раз, и в этот момент он пытался что-то написать в блокноте для Эко. До того, как он снова погрузился в коматозное состояние, он успел вывести на листке блокнота одну букву – «В». Эко ждал у его постели, пока врачи не констатировали смерть.

* * *

Эко молча съел завтрак. Он так глубоко погрузился в воспоминания, что забыл о вкусе пищи. А когда опомнился и вернулся в настоящее, на подносе осталось только два маленьких бисквита и гарнир – что-то наподобие картофельного пюре. Эко взял бисквит и откусил кусочек, но бисквит оказался таким жестким, что Эко не ощутил его вкуса и не мог сказать – вкусно это или пресно.

Он попытался сосредоточиться на мыслях о будущем документальном фильме, чтобы избавиться от ощущения беспомощности. Возможно, ему стоило превратить эту работу в визуальный пир, в барочный танец. В конце концов, тут все уже виделось ему таким барочным, таким зыбким. Он погладил поверхность стола, и стол словно бы погладил его в ответ. Некоторые мелочи, поначалу показавшиеся незначительными, теперь он счел свежими и интересными. К примеру, край стеклянного стола был украшен извивами струй фонтана. Рама висевшего на стене зеркала походила на вздымающиеся языки пламени, а края подноса с завтраком были декорированы резными цветами. Все эти украшения не были слишком навязчивыми, но все вместе они наполняли гостиничный номер ощущением движения в барочном стиле – плавность и гибкость по краям и запредельность в деталях. Большая часть мебели была присоединена к стенам, так что письменный стол, кровать и комод с зеркалом представляли собой нечто вроде мысов, где бурная горная река делала повороты, и всё это сливалось в единое целое, где изгиб края письменного стола становился гребнем пенистой волны. Эта эстетика показалась Эко интересной. Он всегда думал, что на Марсе должен преобладать стиль прямых линий, механистичный, а реальность оказалась человечной и естественной. Он словно вошел в затерянную долину вдалеке от городской суеты.

Эко достал свои очки для видеосъемки и надел их. Обошел номер, фиксируя все детали взглядом. Затем он достал из багажа различные инструменты и расставил по комнате: устройство для записи распределения температуры, анализатор воздуха, солнечный хронометр и тому подобные вещи. Небольшие приспособления зажужжали и стали похожи на яйца динозавров, из которых вот-вот кто-то вылупится.

Эко понимал, что уникальная марсианская эстетика может произвести фурор. Каждое крошечное отличие декора от земных стандартов создаст у зрителей ощущение чего-то экзотичного, таинственного и далекого. Это был способ психологического удаления сцены событий от наблюдателя, уменьшение реальности до размеров образа во избежание конфронтации с чем-то новым.

Но так снимать Эко не хотел. Такой фильм, вне всяких сомнений, порадовал бы марсианские власти. Сразу же после высадки из шаттла официальные представители Марса окружили Эко коконом непроницаемого дружелюбия. С энтузиазмом, замешанным на бюрократии, ему говорили о том, что все здесь совершенно счастливы видеть его на Марсе, и говорили, что ждут не дождутся, когда он покажет Земле настоящий Марс, и надеются, что его искусство внесет вклад в растущую дружбу и доверие между двумя планетами. Эко улыбался, кивал и, как попугай, твердил одни и те же сентиментальные фразы насчет того, что он уверен, что Марс полон красоты. В вестибюле шаттл-порта они радушно пожали друг другу руки, и Эко даже запустил дрон для съемки этой сцены.

Сам он не считал свои учтивые ответы ложью, хотя, конечно же, и не принимал официозную обходительность за чистую монету. Он просто-напросто предпочитал не выражать своего мнения на основе слишком поверхностных наблюдений. Официальным лицам он не доверял, но понимал, что общение с ними совершенно необходимо, чтобы в дальнейшем иметь возможность высказаться. Профессия требовала, чтобы он много путешествовал, поэтому он понимал: шансов честно выразить свою точку зрения и защитить ее не так много. Большую часть времени гораздо важнее было смотреть, слушать и ничего не говорить.

Несколько делегатов с Земли уже выразили ему свое мнение относительно того, что и как ему следовало бы снимать. Американский делегат, профессор Жак, мягко намекнул, что гостям невозможно будет увидеть истинное положение дел в условиях авторитарного правления. Делегат от Германии, полковник Хопман, высказался более прямо. Он сказал Эко, что тот еще слишком молод, чтобы совать нос в дела, в которых он плохо разбирается. Эко догадался, что полковник имеет в виду политику. Эко и сам прекрасно понимал, что он – всего-навсего кинорежиссер и действительно очень молод как для политики, так и для создания кино. Фильм – это всегда свидетельство, и всякая видеозапись до некоторой степени уменьшала потенциальный масштаб толкования исторических событий в будущем.

Пока никто не сделал Эко каких-либо предложений, которые он