Время слез - Владимир Колотенко

Бац!..

Я бы и этот чертов коллайдер разнес вдребезги…

«Не надорвись, милый…».

Да-да, я тебя понимаю, милая Ю, — нет ничего более отвратительного, чем месть. Но иногда, понимаешь, даже самое отвратительное играет неизменно очень важную роль — отражает блеск прекрасного!

Так разве я не прекрасен в своем порыве очистить лик Земли от заик? От лая гиен и вони корыт…

Смотри, смотри, как сияют мои глаза, когда я своими смертоносными пулями рушу устои этого мира хапуг и ханжей, невежд и ублюдков? Разве благоговейный блеск моих ясных зеленых глаз тебя не радует? Ведь как и любое другое, мое кровопускание — врачует! Оно — плодоносно!

Понимаешь, милая, мы ведь не должны быть сильнее самого слабого, самого обездоленного, но мы должны быть сильнее всех этих мастодонтов и монстров, всех этих уродов и упырей!.. Должны! Мы же в неоплатном долгу перед вечностью…

— Ты и меня пристрелишь? — спрашивает Юля.

— Тебя? Как можно? Тебя нет. Живи…

Я всегда успею это сделать.

Она с таким упорством и настойчивостью твердит мне, что она однолюб, что у меня закрадывается подозрение: не однолюб ли она? Я не желаю знать, что будет с нами, когда у меня закончится запас патронов, я знаю только одно: все будет кончено.

Она улыбается, ах эти милые ямочки.

Монета, вывалившаяся из кармана на паркет, производит такой звонкий грохот, что я вздрагиваю. Все-таки страшновато строчить без умолку и без разбора. За что-то придется ведь и платить.

Почему наушники сняты? Мир орет точно его режут на части!.. И этот неумолкный стук…

Господи! Еще вчера, чтобы сдать жалкие стекляшки и купить четвертушку хлеба, я ухищрялся отмывать холодной водой бутылку из-под растительного масла, а сегодня имею возможность, прижимая локтем спасительное цевье и ощущая щекой вороненую прохладу прицела, беззаботно жевать терпковато-соленые маслины. Спасибо, Тебе Господи!

Вот бы вишенку в шоколаде!.. Или рюмочку рому…

Ну, а эти, что выстроились стройными рядами, толстомордые слуги, толстоухие, толстозадые, черноротые, краснощекие… Рыла, да, свиные рыла… Что умолкли, припав к кормушкам, попритихли, пристроившись к заду зад, харя к харе… Эй, вы там!.. Ну-ка вам-ка я поприпудрю ваши пуховые рыльца свинцовым пеплом, вот держите: трататататата-тра-та-тратата… Как, заждались расплаты горькой, кровопийцы, вампиры, гадики, тараканы и пауки? Поделом вам, да, поделом… Жги! Жги!.. Все вонь и яд. Я не хочу… Не хочу… Не хочу…

Я хочу жить в стране, где каждый житель поет гимн родины, стоя под ее флагом и тихо шевеля губами.

И снова тянусь рукой к опустевшей бутылке.

Ода уродам. Я расстреливаю ее в упор.

Я снимаю наушники и ор мира вонзается в уши: болььььь!..

Музыка, музыка — вот где спасение!

Взять пульт дистанционного управления, навести на проигрыватель — щелк…

Муууууууууууууузыка…

Ах, какая сладкая боль… Да-да — боль. Больно там, где душа еще теплится, еле теплится, еле-еле… Музыка — как бальзам…

Моцарт!

О, Моцарт!

Я просто таю…

Я и не пытаюсь бороться с ним — спать… Сон — как спасение… И уму моему нужна передышка. Ведь от этих дум можно сдуреть.

Я снова в Иерусалиме! Может быть, здесь я найду правду? Или в Ватикане. Зачем? Я не верю Папе. Когда я спросил его как-то о…

Вдруг лязг, скрежет, грохот… Какая-то какофония… Я даже морщусь! Что это? Кто это?!. Это и мертвого поднимет! Я протираю глаза, приподнимаюсь на локте: кто это так бесцеремонно?..

Шнитке… Ах, Шнитке! Хо! Это же мой Шнитке! Ну, знаешь… Устроил тут!.. Тише ты, тише… И нельзя ли попроще, что-нибудь тихое, мирное, сладкое, пушистенькое… Простое, как палец. Благоговейное… Да хоть Пиаф, хоть Матье, хоть та же Патрисия или Дасен, или Азнавур, или… Да, дайте мне мой Париж, мой праздник, что-нибудь французское… Я хочу слышать этот язык любви и нежности… Только не Шнитке! О, этот Шнитке!

Нет сил терпеть!

Бац!

Вот и мой музыкальный центр мертв!

Вдребезги!

Воооооооооооот…

У меня еще целая корзина патронов, я расстреливаю вечернее небо, ранние, едва мерцающие звезды, даю короткую очередь по малиновому серпу падающего в ночную бездну тяжелого солнца Раненный закат тихо умирает, а с ним умирает и горечь моих обид.

Умри я сейчас и мир не узнает своего спасителя, а узнав, вываляет, как принято, в грязи и предаст забвению.

Время от времени я замираю… Fuge, late, tace, quiesce! [2] Я заставляю себя прислушаться к себе, утихомирив бег собственной плоти. Бежать? Но куда? Куда ни глянь — везде люди… Слушай, спрашиваю я себя, неужели все это доставляет тебе удовольствие? Неужели…

Нет-нет… Какое же это удовольствие? Это бальзам на раны моей нежной души, ага… Милый мой, это никакое, скажу тебе, не удовольствие…

Что ж тогда?

И ты еще спрашиваешь! Это — оргазм!

И я снова ищу ее лицо: высокий светлый умный лоб, гордый излом бровей, бесконечная немыслимая чернота родных светлых глаз, ямочки, ямочки на щеках… Она улыбается. Она улыбается!!!

Затаить дыхание, вжаться щекой в цевье, прищурить глаз, закрепить перекрестие в самом центре лба и сделать едва заметное движение указательным пальцем…

Наушники не снимать!

В патроннике, я знаю, предпоследний патрон. И еще один — про запас, на тот случай если…

Никаких «если»!

Ну же!

Я жму на курок что есть силы! Но нет! Ничего! Ни высверка из ствола, ни отдачи в плечо, ни шороха, ни звука…

Неужели осечка?! Значит — промах, крах… Но вдруг — темень, ночь. Я погружен в темноту, как в преисподнюю ада. Что, что случилось?! Ни звука в ответ. Тишина. Жуть. Мне страшно шевельнуться, страшно закрыть глаза. Я сдираю с ушей наушники, но от этого в моем оптическом прицеле не становится светлее: там — ночь, тьма, ад кромешный. Я не могу взять в толк: я мертв, умер?..

Где-то ухает молот, визжат тормоза, и вскоре я слышу, как капает вода в ванной, затем слышу собственное дыхание… И этот неумолкный стук!..

Жизнь продолжается. А я сижу в темноте и не предпринимаю никаких попыток что-либо изменить. Наконец щелкает замок входной двери, а за ним выключатель. Света нет.

— Кто-нибудь в доме есть?

Ю! Вернулась! Йуленька… Тебя отпустили!..

— Да, — произношу я, — есть.

— Почему ты сидишь в темноте?

— Тебя отпустили?!

— И в такой духоте?

— А, — с досадой произношу я, — опять свет отключили…

И снимаю свою натруженную ладонь с мышки компьютера, закрываю теперь без всякого страха глаза, надо же им дать передышку, и спрашиваю:

— Ты вернулась?

— А ты все стреляешь?..

— Без этого наша жизнь не была бы полной…

— Лучше бы ты…

Лучше?!! Разве может быть что-нибудь лучше?

Я молчу. Я жду, когда снова дадут свет, ведь у меня еще столько патронов! И еще один, про запас…

— Я сама заплатила, — говорит Юля, — тебя не допросишься..

И тотчас же дают свет! Ну, слава Богу!!!

— Ага, — говорю я, — спасибо.

— Пожалуйста… Ой, что это у тебя с лицом?

— А что?

— На тебе лица нет!

Теперь бутылку можно запустить вон в ту стену. Но не при ней же!

Я жду, когда придет время слёз. Я люблю, когда озерца слез вызревают в её дивных глазах. И совершенно неважно — это слёзы радости или грусти, восторга или печали. Её слезы — немой крик души! Непомерный ее труд. Своими слезами она дает жизни шанс на спасение.

Я жду…

И вдруг ясно ощущаю: да! Да-да… Это ее запах, именно так пахнут ее руки, ее шея, ее колени…

— Ааааааааааааааааааааааа…

— Напился…

Да нет же, нет — трезв, как стёклышко…

— Знаешь, — признаюсь я, — все это время мне недоставало…

— Знаю.

— Запаха твоих колен…

— Да уж… Что это у тебя?

Юля тянется рукой к моему лбу, к вискам, нежно прикасается, затем смотрит на свои славные пальчики.

— Кровь?.. — Она поднимает голову, и, наконец, я вижу в уголках ее глазах бусинки слёз.

Наконец-то! Дождался! Пришло, пришло-таки время слёз..

— Ах, кровь, — произношу я как можно более равнодушно, — это же… Знаешь… Это кровь Христа…

Это правда! Капельки кровавого пота на моем лице — свидетельство моей непосильной работы! Это же капельки, просочившиеся на кожу из-под тернового венца, священной тиары, которую я вот уже целый день и всю жизнь чувствую на своей голове.

У Юли больше нет слов, только слезы, которые я собираю в свои натруженные ладони. Это наша с Юлей Стена Плача. Одна на двоих. Ведь и я, и она — монада. Мы — неразделимы, и живем, и это не пустой звук, живем, сколько знаем друг друга, не… да — не расплетая рук…

Это — совершенно!

И вот что еще очень важно — за свой непомерно-непосильный и упорный труд (замечу — до кровавого пота!) я не получаю, ни копейки, ни цента, ни су…