Неслучайные люди - Маша Трауб

правилами, нравоучениями. А в память о тебе мне любую должность дадут. Не станут же отказывать сыну великого журналиста! Так что лучше сдохни.

– Ты не мой сын, – тихо сказал Альберт Аркадьевич.

– И слава богу. А то я не знаю! Маме хватило мозгов не рожать от тебя! Она права – вы все такие гении, а кто вас такими признал? Кто решил, что ты великий, а я писать не умею? Чем мои тексты от твоих отличаются? Да ничем! Только тебя на руках носят, а об меня ноги вытирают и тобой все время тыкают. Мол, такой отец, такой отец. Достало уже.

– Ты можешь выбрать свой путь. Не идти по моим стопам.

– Ну уж нет. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Я тебя использую по полной. За все свои унижения. Когда ты сдохнешь, они сами ко мне придут. За твоими записями, дневниками, за именем, в конце концов.

– Я не должен был тебя признавать, – сказал Альберт Аркадьевич, – ты вырос чудовищем.

– Но по документам – я твой законный сын. Вот такое чудовище ты породил. Так что постарайся побыстрее умереть. Желательно от инфаркта, чтобы долго нас не мучить. Мать тоже тебя еле терпит, ждет не дождется твоей смерти.

– И что? Зачем тебе моя смерть? – Альберт Аркадьевич держался за грудь. Вдохнуть не мог. На сердце лежал здоровенный камень.

– О, после смерти ты станешь не просто великим журналистом, а чуть ли не гением, классиком, и тогда мне будет открыта дорога вообще везде, куда захочу. Надоело сидеть в дыре, куда ты меня пристроил. Газета Подмосковья? Серьезно? Корреспондент в отделе новостей? Великая должность! Я задолбался писать про фиалки, которые выращивает у себя на балконе Марья Ивановна, и про детскую площадку, которую лично соорудил пенсионер Петр Иванович.

– Тебе нужно научиться работать. Набраться опыта. Понять, что новость не бывает важной или не важной. Ты должен хорошо ее отработать. Скажи спасибо, что Гена, то есть Геннадий Валентинович, тебя терпит.

– Так значит терпит? А я думал, он должен мне в ноги кланяться за то, что я вообще появляюсь в этой убогой газетенке! Платят три копейки, а спрашивают, будто я им каждый раз шедевр должен выдавать.

– Да, терпит. Гена мой давний друг, и он – блестящий журналист. А спрашивает, потому что хочет тебя научить. И да, ты должен каждый текст, пусть и про фиалки, писать как шедевр, как последний текст в твоей жизни. Ты должен жить своим героем, его проблемой или успехом, увлечением. Пока ты этого не поймешь, ничего в профессии не достигнешь. Можно и про фиалки написать так, что статья встанет на первую полосу. Гена дает тебе хорошую, самую лучшую школу. Жаль, что ты этого не понимаешь и не ценишь.

– Здесь ты меня поучаешь, там твой Гена – такой же старпер. Ну, написали вы когда-то сто лет назад свои гениальные тексты, на этом и сидите. Время сейчас другое! – закричал, не сдержавшись, Илья.

– Время всегда одно. Если умеешь писать, любишь свою профессию и людей, о которых пишешь, ты пробьешься. Если нет – ничего не получится. У тебя, видимо, не получится, – пожал плечами Альберт Аркадьевич.

– Это еще почему? – Илью трясло от злобы на отца и бессилия.

– Ты и людей не любишь, и, уж прости – писать не умеешь, да и учиться не хочешь. Любого человека можно научить складывать слова в предложения. Ты мог бы стать уверенным новостником. Без взлетов, но с навыками. Но ты не желаешь учиться, не хочешь ничего слышать. В тебе нет уважения к труду. В этом твоя проблема. – Альберт Аркадьевич чувствовал, что боль в подреберье становится сильнее. Но он устал врать себе, Гене и остальным, прося за сына. Пора было сказать правду. – И смени тон. Или мать тебя не научила хорошим манерам? Дай мне таблетку, пожалуйста. В портфеле.

– Сам бери свою таблетку. Мать? А кто еще? Ты и ее считал ничтожеством, деревенщиной, не ценил. Она для тебя была вроде обслуги. И сейчас ты мне про манеры рассказываешь? А где были твои манеры, когда ты изменял ей во всех своих командировках? Ты видел ее слезы? Нет. А я видел. И она терпела, молчала! Ты не был хорошим отцом, а хорошим мужем уж подавно.

– Не тебе судить. – Альберт Аркадьевич с трудом встал и открыл окно. Пытался вдохнуть, но в груди будто лежал камень, который перекрывал доступ и воздуха, и жизни. – Твоя мать терпела ради моих денег. Ради этих продуктовых наборов, ради статуса. Чтобы козырять перед родственниками. Да, я надеялся, что она хоть чему-то научится, захочет учиться. Но нет. Она так и осталась хабалкой. Подлой и жадной. Необразованной, мелкой. И тебя таким воспитала. Да, я не уважал твою мать, не за что было. Но я сделал то, о чем она просила – дал тебе образование, работу. Всю жизнь соломку подкладывал. Школы, институт, работа. Ты все получал на блюдечке, как и она. Ничего сам не заслужил.

– В общем, так – или ты разговариваешь с главным и переводишь меня сюда из той подзаборной газетенки, или я все рассказываю про тебя и твою Светочку. Ее отчисляют, и она едет в свою деревню. Выбирай.

– Не думал, что ты опустишься до шантажа. Хорошо, я поговорю, – кивнул Альберт Аркадьевич. – Только пообещай, что не сделаешь плохо Свете. Не мсти мне таким способом.

– Да плевать мне на нее, – рассмеялся Илья. – Да, если не сложно, некролог свой посмотри. Я его, кстати, уже написал. Ты ведь такой прекрасный редактор. Ну и тебе же важно, чтобы я, твой единственный сын, опубликовал приличный, как ты выражаешься, текст и не опозорился. Глянь на досуге, пока сердце не прихватило, – Илья положил на стол лист.

– Откуда вы все это знаете? – спросила Рита у Ирины Михайловны.

– От верблюда. Своими ушами слышала. Принесла Альберту Аркадьевичу документы на подпись и сидела в предбаннике. Он попросил подождать. Мы же бухгалтерия, считаемся вроде как стульями, столами. Как уборщицы. При нас можно все. Мы для них – аванс, зарплата, окошко, купюры. А еще справки. Не люди, в общем. Что мы можем понимать в их чувствах? При своих они не говорят, при нас соловьями разливаются. Если хочешь узнать подноготную человека, иди в бухгалтерию. Мы не говорим, мы бумажки на стол выкладываем. Но и по этим бумажкам становится все понятно – кто, что, за сколько и когда. Бухгалтерия – здесь не бывает тайн личной жизни. Точнее, все можно посчитать и