Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш

не было таких пламенных рассветов, таких задумчивых вечеров, таких душных ночей, такой тоски и страха, что он не увидит ее. Не верилось, что ее нет в городе, непонятно было, что город мог жить, дышать, дымить трубами, звенеть трамваями, грохотать поездами — без нее. С горечью думал о недоступном училище, о заброшенных учебниках. Накидывался на книги, зубрил, клялся, что теперь добьется, достигнет всего. Всё должно быть хорошо, отлично; сапоги, хата, улицы города, весь мир, вся жизнь. По ночам он мечтал, жизнь представлялась героической, прекрасной, а утром ужасался проклятой нищете, безысходным злыдням. Боялся взглянуть на себя в зеркало и с ненавистью думал о Крыме.

Когда кто-либо совершенно случайно произносил ее имя в присутствии Тимоша, он вздрагивал и краснел, как девчонка; с этим именем он засыпал и пробуждался, повторял его бесконечно, с ним зачинался день и угасало солнце, — непонятно, как мог он раньше жить, дышать без нее. Порой Тимош готов был исповедовать ее, как веру, перед всем миром, открыто, сражаться за ее честь в смертельном бою, или хотя бы схватиться с соседскими парнями. Потом внезапно затаивался, прятал свое чувство от всех, от самого себя.

Прасковья Даниловна поглядывала на него с тревогой, украдкой прятала книги и с нетерпением ждала, когда заводской гудок позовет младшенького.

Еще задолго до выхода на работу Тимош привык различать шабалдасовский заводской гудок, угадывал его в десятке прочих — резкий, пискливый, похожий на свисток паровоза, и уже сам этот въедливый пискливый окрик вызывал в нем чувство досады — всё не как у людей, завод — не завод! С горечью прислушивался он к могучему, басовому призыву паровозостроительного, с уважением склонял голову набок, когда раздавалось бархатистое «фа» паровозоремонтного — вот это заводы!

Последнюю ночь он провел беспокойно, никогда еще так не жалел, что бросил учение, — будто от живого тела кусок оторвали! И завод манит, и копейку свою хочется заработать, — шутка ли в приймах всю жизнь прожить. Только вздремнет, а перед глазами первая получка так и горит, — спит, не спит — не знает, потом всё расплылось и осталась только мысль об отце.

…Вот подходит Тимош к заводским воротам, а на проходной уже толпится народ, и он слышит, шепчутся люди:

— Смотрите, смотрите — сынок Руденко пришел!

А навстречу рабочие.

— Здоров, Тимош!

Появился в цехе, и там праздник:

— Смотрите, сынок Руденко к нам пожаловал.

Так и промаялся до рассвета. Сквозь сон расслышал пронзительный заводской свисток. Вскочил — темно, все еще спят. Собрался, краюху хлеба схватил и к первому гудку был уже на проходной. Никто и не думал встречать его, никто не окликнул сынка Руденко, никто даже внимания не обратил — Руденко, так Руденко, мало ли Руденок на свете.

— Забыли про отца, — насупился Тимош.

Однако не все забыли про Руденко, механик литейной, в которую определили Тимоша, отличался в некоторых случаях великолепной памятью. Работал он раньше на паровозном, потом, напуганный недовольством рабочих, вынужден был перейти на шабалдасовский. Едва Тимош переступил порог литейни, мастер подозвал к себе новичка:

— Нечего тебе делать в дворовой бригаде. Будешь при конторе.

Тимош не сразу понял, чем это грозит. Он всё еще мечтал о станке. Однако у механика был свой план насчет Руденко: печурки в конторе, кокс, метла, ящики с мусором, литье для кладовой — старший, куда пошлют.

У Тимоша сразу оказалось сто начальников. Механик — начальник, табельщик — начальник, кладовщик — начальник, конторская прыщавая крыса — и та начальник. Кинет с верхней площадки картуз — подыми. Бросит алтын — беги в лавочку за огурцами.

Парню скоро шестнадцать, а он на побегушках, и каждый в морду плюет.

Дома спросят:

— Ну, как, Тимош, на заводе?

— Ничего, — и забьется в угол.

Однако больней всего было равнодушие окружающих, равнодушие своих же рабочих людей, — пройдут мимо и не глянут, хоть пропади.

«Что за люди собрались на этом проклятом шабалдасовском?» — угрюмо думал Тимош. Все они казались ему на один лад, безразличными и одинаковыми, забитыми нуждой, подавленными страхом потерять место.

Однако мало-помалу научился он спокойнее, внимательнее приглядываться к окружающему, видеть жизнь по-настоящему, а не искаженной обидой и самомнением, видеть людей такими, как есть. Запомнился ему обыденный, незначительный случай.

Был в литейне старик шишельник Степан Степанович, маленький, седенький — короткая щетинистая бородка порыжела, куцый кожушок, подпаленный, заплатанный сверху донизу, под рукавом заплаты отрываются и висят. Забитый, сутулящийся, простуженный, безответный — он более походил на запечного деревенского старика, чем на мастерового. Но работал отлично, никто лучше формовочную землю не знал, не только свое дело безукоризненно выполнял, но еще и формовщикам помогал советом, а то и мастера надоумит при отливке новых деталей. Вечно он, сгорбившись, согнувшись в три погибели, копается, головы не подымет, как мужик в земле. Не видит, не слышит, не знает ничего, кроме работы. Дни и годы проходят мимо, а он всё такой же седенький, всё такой же тихонький, спорый.

Однажды механик налетел на Тимоша — вакса ему потребовалась. А мальчишке, как говорится, дошло уже до края, стоит, голову упрямо опустил, с места не сдвинется.

— Ну! Молчит Тимош.

— Ну, что молчишь? Или недоволен чем-нибудь?

Не поднимает головы парень. Сверлит его глазами механик, не знает, с чего бы разговор начать, как бы получше уцепиться, унизить, опозорить перед всеми людьми ненавистное ему отродье:

— Или, может, считаем, что вакса не по твоей специальности? Может, ты у нас дипломированный анжанер? Может, ты мастер первой руки? А мы и не знаем. Ану, давайте ему землю, пусть формует, — и сам за ваксой побегу!

Кто-то из поденщиков хихикнул, другой, падкий на даровую потеху, загоготал па весь двор; но тут вдруг расходившийся механик осекся — вырос перед ним гневный, страшный человек:

— Ты, ваше благородие, парня не трожь. Не крепостное право!

Степан Степанович выпрямился во весь рост.

Механик вскинулся было, но потом, уловив наметанным глазом угрюмые взгляды рабочих, круто повернулся и засеменил в контору.

Степан Степанович подмигнул Тимошу:

— Ничего, не поддавайся, паренек!

С этого дня Тимош стал замечать, что каждое недоброе слово начальства крепко запоминалось рабочими, видел, как темнели их глаза, провожая злобно обидчика.

Вскоре после того Ткач за ужином обратился к Тимошу:

— Ты что отмалчиваешься? На заводе — не с девчатами в молчанки играть. Почему не сказал про механика, умней всех себя считаешь?

Прошел день, другой, Тимоша перевели в механический. Наконец-то, к станкам попал — выстроились в ряд токарные, шумит трансмиссия, весело кружат детали, сверкает металл; дальше —