Генерал Власов - Свен Штеенберг

— Германия — хорошо![35]

17 июля Власов с сопровождающими прибыл в Лётцен. Спустя несколько дней генерала отправили в Винницу, где с начала летнего наступления находилось ОКХ и куда перевели лагерь дознания. Учреждение данного института, созданного без ведома высокопоставленных лиц, было одобрено графом Клаусом фон Штауфенбергом, возглавлявшим II отдел административного управления Генерального штаба.

Комендантом лагеря являлся прибалтийский немец, капитан Эгон Петерсон, который славился умением завоевывать доверие вверенных ему пленных. Как и все офицеры в отделе иностранных армий Востока, он выступал против «восточной политики» (Ostpolitik). В лагере обычно размещалось от восьмидесяти до ста особо отобранных пленных, с которыми, по меркам того времени, обращались очень хорошо: генералам предоставлялись отдельные комнаты, тогда как, скажем, полковники обычно жили в одной комнате по двое или трое. При этом все получали положенное в немецкой армии пищевое довольствие.[36]

Власов встретил в лагере и других высокопоставленных офицеров Красной Армии. Вполне понятно, что многие пленные, несмотря на тревогу за будущее, поначалу рассматривали плен как своего рода внутреннее освобождение. Постепенно у Власова возникла тесная дружба с полковником Владимиром Боярским, который, будучи начальником штаба, а позднее и командиром 41-й стрелковой дивизии, попал в плен раненым. Боярский, импульсивный, но умный человек, был фанатичным патриотом России. Он заявлял о своей ненависти к советскому режиму и считал возможным для свержения его воспользоваться немецкой помощью, однако честно предупреждал, что готов сотрудничать, только если целью Германии будет освобождение России, но никак не ее завоевание.

Ему и Власову были отчетливо ясны существовавшие возможности для свержения режима. Они знали, какие настроения преобладают среди офицеров Красной Армии, и понимали, что большинство из них будет выполнять свой долг. Ситуация могла бы, однако, коренным образом измениться, если бы вместо немцев они оказались перед русским национальным правительством и русской освободительной армией, которая имела бы основания притязать на право представлять национальные интересы России.

После такого рода обсуждений 3 августа 1942 г. они подготовили меморандум,[37] в котором заявляли, что большинство населения и армии с радостью воспримет перспективу свержения сталинского режима — принимая во внимание, что Россия будет рассматриваться (Германией) как равноправный союзник. Для достижения данных целей они предлагали организовать «Центр по созданию Русской армии». Только такая освободительная армия, ведущая борьбу за интересы России, позволит избежать опасности быть заклейменными как предатели.

Так или иначе, Власов и Боярский озвучивали мнение, которое высказывалось уже и до них. В ходе наступления в глубь России стало совершенно очевидным, что большинство народа на оккупированных территориях готово сотрудничать с немцами, которых оно воспринимало как освободителей от сталинского террора.

Нельзя забывать, что население это заплатило за коллективизацию в сельском хозяйстве десятью миллионами жизней,[38] испытало на себе чистки 1936–1938 гг., проводившиеся руками ГПУ (тайной полиции) Ежова, — так называемую ежовщину.[39] Ежегодно от восьми до десяти миллионов людей бросалось в лагеря, где их ждал изнурительный рабский труд.[40] В то время как под столь мощным воздействием террора какое-то организованное сопротивление сделалось фактически невозможным, у огромного числа людей — друзья и родственники которых пали жертвами тирании — появились стойкие личные мотивы для ненависти к Сталину. Трудно, наверное, было бы отыскать в истории пример, когда бы режим в тот или иной стране ненавидело бы столь большое количество ее граждан. Данное обстоятельство служит единственным объяснением тому, что миллионы советских людей, которые, безусловно, были ничуть не менее патриотичны, чем граждане других государств, оказались готовыми пойти на контакт с захватчиками против своего собственного правительства.

В начале Восточной кампании имелись бесчисленные примеры, дававшие возможность составить точное представление о том, до каких пределов простиралось неприятие режима русским народом. Американец Чарльз Тейер описывает реакцию крестьян в селе километрах в 200 к юго-западу от Москвы, которые, услышав о наступлении немцев, воскликнули: «Наконец-то! Пусть только Кремль даст нам оружие. Мы-то уж знаем, в кого нам стрелять. Когда Гитлер переедет мост перед нашим селом, мы встретим его там хлебом и солью».[41]

Осенью 1941 г. около двух тысяч человек, в основном студенты из Ленинграда, скрылись в лесах поблизости от Гатчины, с тем чтобы избежать призыва в Красную Армию. Они ожидали прихода немцев в надежде вместе с ними бороться против сталинского режима. Они надеялись, что найдется какая-то политическая платформа, способная заменить большевизм. Немцы же, однако, запретили им любую политическую деятельность и не нашли ничего лучшего, чем использовать этих людей как водителей и подсобных рабочих на кухне в тылу. Часть той группы перебежала к партизанам в конце 1943 г., когда проводимая немцами политика стала особенно губительной для русских патриотов.

В Погегене, около Тильзита, где находился один из первых возникших на территории Литвы лагерей для военнопленных, двенадцать тысяч человек — половина заключенных — подписали меморандум, в котором заявлялось, что настало время развернуть гражданскую войну против сталинского режима, а также выказали готовность принять в этой войне активное участие. В конце 1941 г., когда содержавшиеся в Минске в лагере для офицеров военнопленные услышали о предстоящей отправке их в Германию, они принялись кричать:

— Не хотим ехать в Германию! Дайте нам оружие! Мы хотим воевать против Сталина![42]

Не менее показательна и запись в дневнике попавшего в плен капитана Красной Армии, датированная 14 января 1942 г.: «Почти половина села сотрудничает с немцами. Партизан не просто не поддерживают, их выдают и убивают».[43]

Миллионы русских оказались перед дилеммой: принять сторону немцев — единственной силы, способной уничтожить Сталина, — или же оборонять страну и таким образом укреплять положение ненавистного правительства. Информации о том, сколько же душевных мук вынесли люди в столь непростой ситуации, крайне мало. В значительной степени решение обуславливалось тем, как обращались с русскими немцы, или же зависело от того, какое мнение складывалось у русских в отношении намерений немцев. Если они верили, что немцы и в самом деле стремятся дать им свободу, люди эти превращались в отчаянных, готовых на самопожертвование бойцов. Если же первые контакты не ладились, оставляли негативное впечатление, то выбор делался, так сказать, в пользу «меньшего зла» (в данной ситуации), и тогда русские сражались за свою страну.

Некоторые же — например, хорошо известная 40-тысячная Украинская повстанческая армия (УПА), — разочаровавшись в немцах, отвернулись и от них, и от Советов и продолжали сражаться против сталинского режима еще несколько лет после окончания войны.

Вне сомнения, на впечатление самого Власова оказал влияние гуманный прием и человеческое отношение со стороны генерала Линдеманна — его противника во время боев на Волхове. Так или иначе, встреча в Виннице с представителями отдела иностранных армий Востока ОКХ, и прежде всего с капитаном Вильфридом Штрик-Штрикфельдтом, сыграла ключевую роль в принятии им решения.

Ко времени перевода Власова в Винницу Вермахт, отразив прошедшей зимой попытки Красной Армии прорвать фронт, овладел Севастополем. Предпринятое в начале мая наступление, развернутое маршалом Тимошенко в районе Харькова силами сорока свежих дивизий, захлебнулось, множество частей попало в окружение. Затем Вермахт перешел в новое летнее наступление, нацеленное на Кавказ и на Волгу. Огромные территории с многими миллионами жителей оказались под немецкой оккупацией.

Тем временем политическое руководство Германии все больше отдалялось от того, чтобы выработать единую и реалистичную «восточную политику». За монолитным фасадом тоталитарного государства кипели баталии клик и кланов, о существовании которых весь остальной мир едва ли догадывался. В умах обитателей ставки Гитлера, несмотря на поражения прошедшей зимы, превалировала одна цель — беспощадное подчинение и колонизация. В Имперском министерстве по делам оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг пытался провести свою идею расчленения русского доминиона на автономные сатрапии, включающие Украину, Белоруссию, Кавказ и Туркестан. Между тем назначенные Гитлером «рейхскомиссары» — особенно гауляйтер Эрих Кох на Украине — придерживались политики жестокой эксплуатации и уничтожения, что сводило на нет любые приведенные выше планы. Генрих Гиммлер лелеял мечты о Великом Рейхе, в котором славянские «унтерменши» (т. е. недочеловеки) играли бы роль бездумных роботов. Йозеф Геббельс склонялся то к одним, то к другим идеям, однако не располагал ни властью, ни волей для проведения их в жизнь.