Калуга первая (Книга-спектр) - Игорь Галеев

И я бы не стал, да что-то меня несет, и, переносясь в будущее, я предполагаю, что это пойдет мне на пользу".

Веефомит походил, походил и подумал:

"Как им доказать, что человек и без всякой биографии может предстать в самом невероятном и потрясающем образе, что человек может вобрать в себя весь мир. А сотворит такое, что и рука не поднимется описать, упрощать приходится, несмотря на всю фактичность. Упростишь, и то не поверят: где это вы такого монстра откопали - демонизм-де в нем или - фантастика, больной вымысел - рукой машут. Будто ещё где-то можно брать, как не в жизни, которая преломляется в том или ином сознании. Два источника - жизнь да сознание, нет третьего, но упрощать все равно придется. Это Бенедиктычу незачем читателя притягивать, это ему иная роль, а мне его поднять предстоит, мне к нему взгляды притянуть суждено. Летописец я. Потому и упрощать придется, чтобы хоть кое-чему поверили и не все на больное сознание списали".

Неправильную позицию занял Веефомит, решив завлечь читателя, сел за стол, который ещё ни одна фабрика не сделала, взял ручку, которой и в помине нет, вздохнул о москвичке, к которой так и не ходил, и начал роман так:

События ужасной давности

В древнем городе Москве случилось несчастье. Леонид Строев, чудесный литератор и гордый человек, внезапно захандрил. Его домочадцы и друзья совсем не ожидали от него такого. Ни с того ни с сего на Леонида Павловича напала тоска. Летом, в 1999 году это случилось. Пришел он с ежедневного гуляния по бульвару и будто сам не свой. И сначала Москва толком не знала, о чем именно тоска у Леонида Павловича. Захандрил да захандрил, шептались.

Близкий друг его, почти биограф, Федор Сердобуев, приписывал беду магическому влиянию цифр. Три девятки подряд - это не шутка. Когда ещё такое будет, мол, ещё единица - и каким-то непостижимым образом станет две тысячи. "Зачем? - волновался Сердобуев, - почему? Тут какая-то загадка! Ведь можно сказать, третье тысячелетие, и, значит, мы во втором все скопом жили, как в каком-нибудь тысячелетии до нашей эры. А куда же века денутся? На этапы все наши чаянья поделят. Целым поколениям по одной формуле уделят. Ужасно! Ведь как начнут говорить: "третье тысячелетье", "день рождения Христова", "юбилейная дата", "двадцать первый век", "две тысячи первый год", "Христос воскрес"... Тут и сам Федор Сердобуев начинал путаться и нервничать, так как являлся впечатлительной натурой, склонной к писанию длинных поэм о водах и человеке в городе, верящий в интуицию и предчувствие.

Не он один. В 1999 году все твердо уверовали в это "невыразимое" и "многообещающее". Тогда вся поэзия на одной интуиции укрепилась, и, действительно, родилось, как ни странно, два всемирно известных поэта. Взяли они от нового течения все, что смогли, и поднялись до всеобъемлющих величин. И как-то удачно оба показали по выходу. Один - в "интуитивное", второй - в "невыразимое".

Так и убедил один:

"Невыразимость - гений впопыхах".

А второй ещё точнее закончил свое программное стихотворение:

"Идя во мраке, чувством окрылен,

Ты верь, что там развеется твой сон,

И заживешь, мечтой вознагражден".

И все умело пользовались этими выходами, надеялись и верили, что спят. Вот только Леониду Павловичу поэтические регламентации не помогли, сколько ни зачитывал стихи перед ним Сердобуев, Строева поэзия давно не интересует. Он убежден, что она - дело юности, всегда временное явление, и не скажешь в ней многого, не охватишь со всех сторон предмет, как в прозе. "И ладно, соглашался теперь Сердобуев, - а ну её, поэзию, конечно же проза. Из-под вашего пера такие жемчужины выходят, наиреальнейшие мысли и образы, прямо мурашки по телу. А мурашки - это, всем известно, и есть признак духовности. А, Леонид Павлович? Ну поработайте, берите ручку, вот листочки, посмотрите, какие они невинные, свеженькие, а? Работа вас мигом освежит". Но Леонид Павлович лениво морщился, отворачивался, в глазах его мерцала мучительная тоска. Потому и говорит вся Москва, что Строев писать бросил. И пригороды вторят. В некоторых - даже волнения случились. "Просим и ждем Леонида Строева!" - транспаранты пронесли. Деревня Переделкино только отмалчивается, выжидает. А так, уже и периферия не знает, что и думать.

Всем не по себе. Периодические в шоке, ведущие редакторы курьеров засылают, звонят. Корреспонденты суетятся, в подъезде ночуют. Но Светлана Петровна неподкупна, на звонки - "болен", курьерам - "через месяц" говорит, а с корреспондентами вообще не разговаривает. Никто не знает, как один сумел проникнуть в кабинет Строева, скорее всего, с помощью бытового гипноза проскочил.

- Вы это навсегда и бесповоротно? - спросил сходу.

Леонид Павлович вздрогнул и обернулся. Он дохлебывал борщ, и тотчас слеза выступила у него из глаза, потому что ему втройне было жаль себя, когда его обижали во время еды.

- Я не хочу! - махнул он вялой рукой и откусил хлебца.

- Уйду, ухожу, не смею! - сочувственно залепетал корреспондент, - вы что, больны?

Строев проглотил ложку борща и низко склонился над тарелкой. У него ещё сильнее защипало в носу и усилился зуд под бровями. Он был немощен и одинок в своем необычном положении и от этого ещё беспомощнее в своих глазах, сочувствие к себе всегда вызывало в нем отвращение и затем ярость. Этого наивно не учитывал корреспондент. Нервы у Леонида Павловича совсем за последнее время сдали, ещё мгновение, и он бы швырнул чашку с борщом на пол, затопал ногами и стал бы обыкновенным человеком, а не писателем с мировой известностью. Но в следующее мгновение (непредсказуемый человек) он нашел в себе силы сдержаться, резко повернулся к востренькому репортеру, окинул его холодным взглядом и сказал:

- Ну?!

От этого взгляда у бедного корреспондента в голове не осталось мыслей, он тщетно силился вспомнить вопросы. И Леонид Павлович сменил гнев на милость. Он не любил людей, долго держащих верх, и в себе подавлял этот инстинкт. И менялся Леонид Павлович быстро.

- Ладно, задавайте ваши вопросы, только коротко. Я обедаю.

- Ага! - корреспондент включил магнитофончик, - вы навсегда оставили профессию литератора?

- Кто вам сказал?

Корреспондент замялся и сделал шаг ближе.

- Все, Москва... Я сам слышал, - и сообразил, - если это не так, то я разом развею слухи! Леонид Павлович, читатель в растерянности. Он обеспокоен за судьбу народного таланта, который дарил ему минуты и часы наслаждения...

- Чушь! - вскочил Строев, - никому я ничего не дарил, я себя...

Но тут он опомнился, вяло сел. Взгляд его вновь наполнился тоской и раздражением.

- Вот что, молодой человек. Я вынашиваю планы. И никого не намерен в них пускать, слышите! Я не хочу обманывать ожиданий. Если и напишу, то не скоро. Я не молод, как видите, всякое может случиться.

- Что вы, вам ещё жить да жить, вы ещё пораду...

- И потому прошу довести, если это необходимо, мои слова про планы до читателя.

- А в общем, - волновался корреспондент, - это будет о смысле жизни, с человеческими идеа?..

- Это ещё не определилось, - отрезал Строев.

- Ясно. А конфликты?

- Я же сказал.

- Ясно. Может быть где будет проходить действие? Вы о месте действия всегда давали интервью.

- Всё, - поднялся Леонид Павлович.

- Понятно, тогда последний вопросик.

И корреспондент взглянул своим отработанным умоляющим взглядом.

- Задавайте.

- Это будет в вашем излюбленном методе?

Строев вздрогнул, будто его застали за постыдном делом. И уже не скрывая раздражения и неприязни к востренькому лицу, сказал:

- Идите-ка, молодой проныра, к черту! Он вас давно ждет. Если бы вы понимали, где сейчас моя голова!

- О, ваши великолепные парадоксальные обороты! Вы по-прежнему будете вставлять их в диалоги?

Строев ещё раз вздрогнул. Но теперь уже не от вопроса, а от того, как, ему почудилось, он был задан: "Неужели не без ехидства и издевки, настолько ли умен этот вездесущий?" На востреньком лице корреспондента ничего, кроме мольбы, не отражалось, и в глазах застыло прошение. "Сам вокруг себя чертей рассаживаю", - отмахнулся от глупых подозрений Леонид Павлович.

- Поживем - увидим, - философски ответил он на вопрос.

- Верно! - задвигался корреспондент, отступая на шаг, - а этим летом вы куда-нибудь собираетесь? Будете в Москве или уедете поближе к природе, чтобы там в тиши...

"А он не лишен патетики, - заметил Леонид Павлович блеск в глазах у разошедшегося корреспондента, - или дурак, или умен тайно. Но все равно бедняга".

- А может быть, вы съездите на Север, чтобы ну, там, набраться...

Долго бы не удалось Леониду Павловичу освободиться от диких вопросов, если бы не спасительная Светлана Петровна. Она за Леонида Павловича жизнь могла положить. Услышав голоса в кабинете, жена пришла в состояние опасное. Леонид Павлович все усилия приложил, чтобы пойманный корреспондент выбрался из квартиры в полном здравии.

На лестничной площадке его обступили коллеги и принялись уговаривать и напирать, выуживать и обещать, но счастливчик отделался умнее, чем кто-нибудь из них на его месте: он сказал, что "старик" непрошибаем, "сила", "созерцает мир через окно", и что лучше подождать, когда он войдет в норму. Ему, конечно, не поверили и с завистью смотрели в спину. Она-то им точно подсказывала, что в завтрашнем номере газеты "П", за подписью К.М., появится шикарный репортаж, где всем обеспокоенным и растерянным читателям будет разъяснено то, что они и хотят услышать, но совсем, конечно, не то, о чем ни один житель Москвы и её пригородов, да и всех дальних селений не знает.