Для фортепиано соло. Новеллы - Андре Моруа

— Да, потому что вы божья тварь социальная… Но такое состояние душевного равновесия уже становится редким… Почти все божьи твари и мораль находятся в противоречии… и тогда возникают проблемы… Вот так-то… Вы не измените мужчин… и женщин.

— Женщин в особенности, — сказал он. — Они ужасные создания.

Я посмотрел на его жену, склонившуюся к Фаберу. В темноте видны были три отблеска: блестели ее глаза, ее черное с белым колье, ее браслет. «Уже готова к жертвоприношению, — подумал я. — Зачарованная жертва…»

Фабер теперь вещал о смерти. Мы приблизились к его кружку.

— Вот я, — говорил Фабер, — если почувствую, что жизнь меня больше не радует, если меня будет преследовать фиаско или если я разорюсь, я покончу с собой. Единственное, в чем я еще не уверен, это способ самоубийства. Я предпочел бы войти в море и идти вглубь, пока оно не поглотит меня… Это было бы эффектно, не правда ли?

— Но, возможно, в какой-то момент вы бы остановились, — сказал доктор Биа. — Я вам подброшу иной способ, более практичный. Ложитесь на берегу моря в час прилива, примите хорошую дозу снотворного, и море вас накроет…

— Очень разумная мысль, — сказал я, — потому что это даже не будет самоубийством. Вас убьет океан.

— Мы не можем обмануть Бога, — с серьезным видом сказал Кристиан Менетрие.

Фабер рассмеялся своим сатанинским смехом.

— Вот такая идея мне нравится, — воскликнул он. — Спасибо, доктор! Но я принесу ковер. На мокром песке… нет!

Подумав немного, он добавил:

— Хороший ковер… китайский или персидский. И приведу с собой Одетту.

Одетта полушутя-полусерьезно ответила:

— Нет уж, спасибо… Прошу избавить меня от подобного… Робер так переменчив в своих решениях, что, заставив меня проглотить свое снотворное, он, возможно, надумает продолжать жить… Как я тогда буду выглядеть? И к тому же я верующая… Я боюсь кары…

После этого все наперебой принялись припоминать истории о смерти. Кристиан Менетрие рассказал об одном детском празднике. Там был фокусник, который после обычных трюков с картами и стаканчиками заявил, что сейчас он исчезнет сам. Он накинул на себя покрывало так, что оно полностью скрыло его, потом сказал: «Квик! Я исчезаю». Все увидели, как покрывало обмякло и опустилось, и затем — мужчину на полу. Минуты две все в удивлении молчали. Потом хозяин дома сказал: «Мы вас видим, это совсем не смешно и не забавляет детей». Фокусник не шелохнулся. Он был мертв.

— Вот так фокус! — со смехом воскликнула Франсуаза.

Фабер очень не любил, когда другой мужчина привлекал внимание женщины, которая его заинтересовала. Стоило истории, рассказанной Кристианом, увлечь Франсуазу Кесне, как он, задетый за живое, тут же начал новый рассказ:

— Одни мои друзья, супружеская пара, каждую неделю устраивали у себя дома музыкальные вечера. Муж играл на скрипке, жена на фортепиано, еще два профессиональных музыканта — и получался квартет. Как-то виолончелист заболел и прислал вместо себя другого, а тот вдруг во время игры упал. Склонились к нему. А он уже не дышит. В ужасе мои друзья вызвали по телефону врача, тот пришел, констатировал смерть и посоветовал известить семью… Какую семью?.. Вряд ли они даже знали имя покойного… Они порылись в его карманах в поисках документов, адреса… Ничего… Обратились в комиссариат полиции, где дневальный сказал им, что уже слишком поздно и пусть они приходят завтра утром. Что делать? Они положили труп на диван, в знак уважения к покойному сыграли трио Бетховена… Около полуночи, когда альтист собрался уходить, хозяин дома обратился к нему: «Послушайте. При всем своем желании я не могу оставить труп здесь. Завтра сюда войдут дети, это будет для них страшный шок… Отвезите его в морг». Альтист поворчал, потом согласился. Двое мужчин вынесли тело и пошли за такси. Когда шофер увидел, что один из пассажиров мертв, он наотрез отказался взять его в машину. «Я не хочу историй», — сказал он. Они вернули покойника в дом и поставили его в углубление вроде ниши на лестнице, оставив консьержке записку на циновке у ее двери: «Будьте осторожны завтра утром, когда будете подметать, за лестницей находится труп».

— Курьезно… — сказала Дениза… — А впрочем, что же здесь курьезного? Это скорее трагично…

— Смеются только над тем, чего страшатся, — сказал Бертран. — Смерть комична потому, что люди ее боятся.

Фабер, желая во что бы то ни стало удержать внимание слушателей, быстро продолжил разговор о других внезапных и странных смертях.

— Согласитесь, — сказал он, — что воспитанному человеку не пристало умирать в чужом доме. Однако я знаю одного парня, необычайно вежливого, который невольно оказался виновным в такой оплошности. После обеда у Ротшильдов, когда подавали кофе, он поднес руку к сердцу, сказал: «Простите!» — и рухнул.

От похоронных историй Фабер со все возрастающим воодушевлением перешел к историям игорным, любовным. Около часу ночи Бернар, который не любил полуночничать, напомнил, что, пожалуй, пора отправляться ко сну. Фабер, которого приводило в ужас ночное одиночество, на мгновенье встревожился и тут же предложил прочитать свою новую пьесу, а делал он это блестяще, изображая сцены, меняя голоса и смеясь над собственными выдумками. Таким образом ему удалось удержать нас до двух часов. Мужчины позевывали и, обмениваясь утомленными взглядами, в безнадежности качали головами; женщины слушали, завороженные и покорные.

На следующий день я узнал, что Антуан Кесне вечером уезжает, потому что ему необходимо быть в Париже на ужине, и что супруги Шмит любезно согласились привезти туда Франсуазу в понедельник утром.

Я отвел Денизу в сторонку:

— Откровенно говоря, Дениза, не нравится мне это… Вы же знаете Фабера. Он говорил мне о Франсуазе с таким лихорадочным воодушевлением, какое у него не предвещает ничего хорошего. Если оставить ее на ночь одну, он будет преследовать ее.

— Но мы же все будем здесь.

— Дениза, мы знаем по опыту о его хитростях! Он найдет десяток поводов затащить эту бедняжку в парк, подлунный свет…

— Но есть же Одетта.

— Вы не хуже меня знаете, что Одетта не вмешивается… Вы хотя бы представляете себе супругов Фабер в одной спальне?

— Нет, он этого не выносит… Она расположилась на террасе второго этажа, а он на первом, в голубой комнате.

— Так что же?

— Но, дорогой, что за важность для вас? Вы что, страж Франсуазы?

— В какой-то степени да… Я дружен с ее мужем, он очень славный человек… и даже больше…

— Немного занудлив, немного глуп…

— Я этого не нахожу, разве что вы назвали глупцом мужчину, который имеет слабость обожать свою жену… Странно услышать это от вас, которая любит «благородные души».

— Глупец, — сказала она, — в моем понимании содержит оттенок нежности… Серьезно, что вы хотите, чтобы я сделала? Ведь не я же посоветовала Антуану уехать, а предложить Франсуазе остаться было моим долгом гостеприимства.

— Вы могли предостеречь ее относительно Фабера, ведь она мало знает его… Вы и сейчас еще можете…

— Фабер такой же мой гость, как и вы. Я не вправе ни чернить его, ни как-то пакостить ему. Впрочем, он скорее даже мне симпатичен, несмотря на его недостатки, а может, именно благодаря им. В нем есть нечто чрезмерное, как в моральном смысле, так и в физическом. Он не такой, как все.

— Решительно все женщины, и даже самые умные, становятся жертвой этого самохвальства…

— Я процитирую вашего любимого автора, — сказала Дениза. — «Женщины не становятся большими, чем они есть, жертвами комедий, которые перед ними разыгрывают мужчины».

— Не большими, но такими же… Ладно!.. Если вы не хотите или не можете предупредить Франсуазу, я возьму это на себя.

— Что ж, творите ваше благодеяние, дорогой… Это абсолютно ничего не изменит, но ваша совесть будет чиста… Тихо! Вот и муж!

Антуан Кесне шел через лужайку к нам. Я внимательно посмотрел на него и подумал: «Да он во сто раз лучше Фабера!» Он снова извинился перед хозяйкой дома: «Ужин военных собратьев… Я еще три месяца назад дал согласие… Я не могу отказаться».

Дениза пошла сделать какие-то распоряжения, а я остался в кресле рядом с Антуаном. Он был расположен к доверительности и очень понравился мне. Я спросил, что заставило его оставить фабрику. «Долгое время, — ответил он, — я думал, что активная деятельность будет для меня спасением, а потом перестал верить в то, что делал, и у меня опустились руки. Тогда я попытался попробовать себя в писательстве, но от этого я тоже часто устаю… По правде сказать, единственное чувство, которое спасает меня от самого себя, это любовь… Она доставляет несколько восхитительных мгновений, коротких, конечно, но их достаточно для того, чтобы понять цену жизни. Вот почему я выбрал затворническую жизнь с Франсуазой на юге. Кроме нее, мне ничего не надо. Вот только я частенько побаиваюсь, что это наскучит ей… Ах, трудная все-таки штука — жизнь!»