Целинный батальон - Виталий Кржишталович

— Смердит, как от Малехи.

— Сержант Белоусов, что все это означает? — закричал начальник штаба по второму штату.

— А это означает только то… — раздался голос Устюгова. Все дружно повернулись к нему. Он стоял с засунутыми в карманы руками, подав корпус вперед и с ненавистью глядя на офицеров. — Это означает то, что два ваших товарища час назад избили моего друга. И теперь я объявляю вам… Всем! Слышите?! Я объявляю вам, что не спущу этого!

Устюгов шел в казарму и чувствовал, что лицу его жарко, как при большой температуре. В мозгу стучало одно: хватит!

Он быстро взбежал по лестнице в казарму и крикнул с порога:

— Хватит терпеть!

Следом вошли остальные. Солдаты управления ждали их, сидя в молчании на нарах. Возле печки стоял старший мастер и теребил пальцами кончик носа. Когда пришедшие уселись, он спросил:

— Все здесь?

— Все.

— Мурлика нет?

— Нет, — ответили с нар, — повез комбата в гостиницу.

— Тогда слушайте. Я предлагаю написать письмо военному прокурору. И всем подписаться.

— А что, это дело, мужики, — сказал дядя Сережа.

Предложение старшего мастера одобрили.

— Дайте мне! Я напишу! — вскочил Устюгов.

Других желающих не оказалось. Устюгова снабдили запасом бумаги, сразу несколькими ручками, а также необыкновенным количеством ободряющих слов. Младший сержант уселся за дощатый стол дневальных и взялся за письмо.

И только тут младший сержант понял, что писать подобные письма ему до сих пор не приходилось. Впервые представилась возможность вылить всю горечь, что накопилась в душе за последнее время. Обиды, унижения, случаи произвола со стороны своих командиров хлынули на бумагу. Он вспоминал о грубости и рукоприкладстве комбата, писал о неустроенном быте, о том, как прапорщик Чекмарсв торговал по деревням ворованными со склада таблетками от триппера. Вспоминал про тухлое мясо, которое однажды дали им на обед. Работа над письмом захватила его. Казарма давно затихла. Общий свет погасили и лишь над столом дневальных горела лампочка дежурного освещения. Кроме Устюгова, бодрствовал только Вячик, дневаливший по роте. Он сидел возле Ильки и время от времени менял у того мокрые полотенца.

Вошел усталый Мурлик. Покосился на Устюгова и, усмехаясь, спросил:

— Мемуары строчишь?

Устюгов не ответил. Командирский шофер еще раз усмехнулся, зевнул, снял шинель и забрался на нары. Через минуту он уже тихо спал, положив ладони под щеку и ровно дыша.

Часам к трем Устюгов отвалился от стола и потер воспаленные веки. Слева от него топорщились комки рваных и смятых листков. Перед ним лежало готовое письмо. Он сладко потянулся и негромко позвал:

— Вячик… Слышь, Вячик, проснись. Я написал.

Дремавший на краешке Илькиной постели Вячик пробормотал:

— Молодец. Теперь иди спать. А письмо выброси.

Устюгов обиделся, подошел к Ильюшину и тряхнул того за плечи:

— Славка! Чего болтаешь? Ты что, против, да? Чего молчал?

Вячик вздохнул, вынул из кармана папиросы и, закуривая, перебрался к столу.

— Бесполезно это все, — сказал он, с интересом разглядывая пожиравшее спичку пламя.

— Почему? Чего ж молчал? — повторил Устюгов. Вячик снова вздохнул и как бы через силу забрал исписанные листки и прочитал письмо. Затем раскурил новую папиросу, выпустил два дымных кольца, стараясь загнать одно в другое. Устюгов терпеливо ждал.

— Кто так пишет? — наконец сказал Вячик. — Все в кучу смешал. Ты собирался про что писать? Про избиение солдата. А что написал? Об армии ты написал. Сам-то понимаешь? На армию замахнулся. Знаешь же, что повсюду так. Или ты из этих — кто все исправить хочет? Тогда дерзай, бог в помощь.

Вячик поднялся, но Устюгов, вскочив, силой усадил его на место.

— Говори толком, как надо.

Вячик улыбнулся своей подкупающей улыбкой.

— Глупыш ты, ей-богу. Про тухлое мясо написал. Где то мясо? Где акт, подписанный врачом? Почему до сих пор молчал? Грубость командира тебе не нравится, в казарме мерзнешь. Присягу забыл: «…стойко преодолевать лишения и трудности». Писать нужно только про случай с Илькой. О другом забудь. Да и все равно бесполезно. — Вячик посмотрел в непонимающее лицо Устюгова. — Ты сам посуди: писать прокурору, не поставив в известность комбата, не имеешь права. Письмо твое до прокурора в любом случае не дойдет — комбат тысячу раз сумеет перехватить. А если бы и дошло, что тогда? Как докажешь, что Ильку избили офицеры? Может, хулиганы напали?

— Колька видел. Пацан местный. Ты его знаешь, он часто здесь крутится.

— Вот, вот, — подхватил Вячик, — несмышленый мальчишка видел, как темным вечером офицеры били солдата. А возвращался этот солдат из самоволки. Наверняка пьяный. И мальчик этот… все может быть. Что там пионеру с кривых глаз показалось? А офицеры штаба, все как один, заявят, что оба их товарища весь вечер провели в общежитии за шахматной доской, разбирая партию Алехина с Капабланкой. После этого тебя обвинят в клевете, оскорблении чести советского офицера, в дезинформации общественности, а также в разложении дисциплины воинского коллектива. То есть в подрыве боеготовности. И сменишь ты, мой милый, дембельский кителек на лагерный клифт. — Вячик весело хлопнул Устюгова по плечу. — Иди лучше спать.

— Что же делать? — тупо спросил Устюгов. — Как я утром мужикам в глаза смотреть буду?

Вячик поднялся, взял письмо и бросил его в печку.

— Дураки вы, ребята, — сказал он, глядя на корчущуюся в огне бумагу, — лезете с лопатой на паровоз. — Устюгов опустил голову. Вячик подсел к нему вплотную. — Можно, конечно, попробовать. Есть вариант. — Устюгов повернул к нему голову. В глазах заблестела надежда. Вячик был совершенно серьезен, говорил тихо, почти шепотом. — Писать надо не прокурору, а в газету. В «Красную звезду». Вряд ли комбат сможет договориться с журналистом. А значит, испугается. Напишешь в двух экземплярах и соберешь подписи. Про свидетелей наври, будто они есть и у тебя записаны их имена. Один экземпляр письма дай Самохину прочесть, а про второй скажи, что вечером отправишь со знакомым гражданским. Вот тогда, — Вячик хихикнул, — неустрашимого комбата окопная болезнь прошибет. За тот второй экземпляр он тебя готов будет родным сыном назвать.

— А дальше? — Устюгов повеселел.

— Что дальше? Отдашь, конечно. Попугаешь и отдашь — свидетелей-то нет. Посылать нельзя.

Устюгов стряхнул со своего плеча руку Вячика и громко сказал:

— За дурака держишь? Комбат меня за такие игры в пыль сотрет. Если не…

Вячик перебил его испуганным шепотом:

— Тихо ты. Здесь печка и та уши имеет. Дослушай сначала. Правильно понимаешь: пока письмо у тебя — в твоих руках сила. Отдашь — тебе конец. Значит, вместо этой силы нужно заиметь другую. В обмен на письмо потребуй у комбата рапорты о неполном служебном соответствии на этих двоих. Понял теперь?

— Нет, — искренне ответил Устюгов, — какой в них прок, в рапортах?

Вячик цокнул языком:

— Рапорт за подписью и с печатью — это тебе не письмо в редакцию. — И со значением добавил: — Это документ.

К четырем часам утра Устюгов закончил переписывать новое письмо. Оба экземпляра вложил в конверты и надписал адрес, списанный со свежего номера «Красной звезды», аккуратно поставляемой замполитом. К письмам вложил по чистому листу для подписей. Затем встал, натер лицо холодной водой, поправил шинель на Ильке и прошелся по казарме, разминая ноги.

Немного встряхнувшись, Устюгов вернулся к столу и вновь придвинул к себе чистый лист бумаги. Он посмотрел на раскаленную печку, потом в темное окно, улыбнулся и вывел:

«Здравствуй, милая Люба».

Подумал, зачеркнул слово «милая» и написал сверху «любимая».

Возле штаба остановился командирский «козел». Из него вылез Самохин. Раздалось «Смир-рна!» — и к подполковнику скорым шагом, неся руку под козырек, заспешил ответственный по части. Перед крыльцом стояли в строю утреннего развода офицеры штаба.

Самохин хмуро поглядел на них, поморщился и, направляясь в штаб, сказал:

— Общий развод.

Через пять минут в общем строю стояло все управление батальона. На крыльцо вновь ступил Самохин. Он резко поднял в приветствии руку и вдруг во весь бочковой объем своей груди крикнул:

— Здравствуйте, товарищи!

Сочный низкий звук, больше похожий на гул, заглушил все остальные звуки во вселенной и даже пересилил цоканье заведенного невдалеке тракторного пускача. Когда командирское приветствие стихло, всей окрестной природой овладела глубокая тишина. Пускач умолк. А сам тракторист, как будто происходящее имело отношение и к нему, молодцевато подобрался и в восхищении мотнул головой.

Тишина висела несколько секунд. И вдруг весь строй управления, все офицеры и солдаты вместе, разом, безо всякой команды или знака, а так — по общему и властному движению души набрали полные легкие воздуха и дружно выдохнули: