Сотрясатели земли - Алексей Лукьянов

С паспортом у дедушки все было в порядке. Бабушка стала Кругловой, и мы зажили вот так, без двух ног четыре человека. В садике нас дразнили Горынычами, мы ревели на два голоса и дрались с обидчиками, но Юся не давал свободы маневра, а желающих пнуть занятных уродов всегда превышало количество сдачи, которую я мог вернуть. Был бы папа жив, он бы показал им всем, включая воспитателей, которые ни разу за нас не заступились.

Бабушка заступаться не стала, она забрала нас из садика и стала воспитывать любимых внуков дома. Педагогическая мысль бабушки не отличалась оригинальностью: она читала нам вслух, водила гулять, смотрела с нами телевизор и отвечала на все вопросы. Едва нам исполнилось семь, дедушка нанял для меня репетитора, немолодую тетку, учительницу начальных классов. Она не была особо ласкова, но достаточно терпелива, чтобы не злиться на Юсю, а тот мешал мне учиться очень сильно. В ту пору я надеялся, что мое уродство освободит меня от уроков, и я так всю жизнь и проживу, не задумываясь о том, что будет дальше. Но учительница регулярно, по четыре часа в день, занималась со мной чтением, письмом, арифметикой и природоведением, так что постепенно я втянулся и даже скучал без уроков.

А вот Юся воспитанию практически не поддавался, он так и остался на уровне двух-трех лет, единственное, что мне удалось в отчаянной борьбе с братом, — это захватить контроль над ногами. Юся тоже хочет ходить, и тянет его чаще всего не туда, куда нужно. И если я его не пускаю, он начинает драться, а силы у него — как у дурака махорки. Приходится задабривать его конфетами, из-за чего зубы у Юси стали совсем плохие, так что к стоматологу приходится ходить очень часто.

Именно первый визит к стоматологу и сделал наши отношения с Юсей более братскими и, если угодно, партнерскими.

9

Фамилия у зуботехника была не зубная — Реброва. Миловидная тетенька лет тридцати, и весь кабинет, в котором она работала, был таким же — всюду по-голливудски улыбались рыбки, зайчики и медвежата. Детский сад, да и только, если не считать устрашающих зубоврачебных кресел.

— Кому зубки лечим? — ласково улыбнулась стоматолог Реброва.

— Ему, — кивнул я на Юсю.

Юся жалобно, будто потерянный щенок, смотрел на врача. Врач с сомнением косилась на меня.

— А ты его удержишь? — спросила она наконец.

— Постараюсь.

Конечно, кое-какой опыт по усмирению буйного психа у меня имелся, но я вовсе не был уверен, что смогу остановить братца, если он вдруг испугается и начнет откусывать женские пальцы прямо с резиновыми перчатками.

— Может, лучше в больницу, под общий наркоз? — предложила Реброва, и я понял, что фамилия ей очень походит — сейчас я ей точно ребра пересчитаю, несмотря на разницу в возрасте и весовых категориях.

— У нас общая непереносимость наркоза, — повторил я бабушкины слова.

И это, к сожалению, было правдой. Как-то мы загремели в хирургию с аппендицитом и едва не отправились в те края, где нас ожидал, мастеря кораблики, папа. Нас не брала ни одна из анестезий, в конце концов медикам пришлось нас придушить. Не совсем, а только до потери сознания. После удаления окаянного отростка выяснилось, что эксперименты с анестезией не прошли даром — у нас образовалась аллергия на все обезболивающие препараты.

— А что же делать? — растерялась тетенька.

— Лечите так, будем терпеть.

Чувство долга и жалобный взгляд Юси перевесили в женщине страх быть обглоданной, и она мужественно (если это слово можно применить к женщине) взялась за дело.

Боль оказалась такой сильной, что я даже язык себе прикусил до крови, чем напугал врача. Однако тетенька продолжала работать. По счастью, удалять ничего не пришлось, только сверлить и пломбировать. Юся сидел, широко разинув пасть, и ни разу не дернулся. Он вообще ничего не почувствовал. Зато у меня сердце чуть горлом не выпрыгнуло, и всю дорогу домой я харкал красным.

А всего-то и произошло, что я согласен был перетерпеть всю боль, которую испытает Юся, лишь бы братец не отправил в нокаут доктора. Каким-то образом мне это удалось. А потом оказалось, что Юся способен не только понять, что ему помогли, но и оценить услугу, и что самое главное — ответить на добро добром. Юся оказался героем, скромным и самоотверженным.

Общественных туалетов в нашем городишке немного — всего один. И запахи в нем — закачаешься. Вплоть до обморока. Воспитание не позволяет мне справлять нужду el naturel, как говорят в Мексике, но и наслаждаться царящим в туалете амбре мне тоже не улыбалось. Тут сложность еще и в том, что слишком долго терпеть с Юсей нельзя, у него чувство самосохранения развито лучше, и он перехватывает контроль над организмом, чтобы не лопнул мочевой пузырь. Прежде чем я понял причину, было испорчено столько одежды и белья, что вспомнить противно. Поэтому, чтобы сохранить лицо, я как-то раз отважился войти в комнату «приятных» запахов.

И ничего не почувствовал, будто оказался в стерильной барокамере. Зато Юся просто обалдел от вони — он морщился, чихал и вертел головой в поисках раздражителя. В это время я стремительно избавлялся от лишней жидкости. На улицу Юся вышел оглушенный и потерянный. Полчаса мы просто стояли на воздухе, чтобы Юся мог отдышаться, и только после этого ко мне вернулось обоняние.

Наверное, Господь понял, что слишком круто с нами обошелся, и хоть таким странным образом решил компенсировать наше уродство.

Болевые ощущения я научился половинить: половину себе, половину Юсе. Боль — это сигнал бедствия, Юсе полезно иногда получить легкий удар, чтобы он не лез куда попало, но, допустим, ошпарившись кипятком, у нас уже не вспухал волдырь, а только слегка краснела кожа. Сто градусов пополам — это уже не так страшно. Травмы сократились.

10

Но жизнь от этого проще и слаще не становилась. Дедушка с бабушкой оставили нас как-то очень быстро, будто только и ждали, когда мы станем способны сами о себе позаботиться. Какое-то время денег нам еще хватало, но потом случился забавный правовой казус: нам урезали пенсию по инвалидности вдвое. Раньше нашими делами занималась бабушка, она обивала пороги всех инстанций, но едва ее не стало — все пошло кувырком.

Мы пришли в собес, и я потребовал ответа, почему пенсия выплачивается только на мое имя. И мне совершенно спокойно и довольно убедительно объяснили, что мы с братом — одно целое, и две пенсии на одного — жирно будет. На что я совершенно справедливо заметил, что паспортов у нас два, значит, и человека два, и пенсии, соответственно, тоже должно быть две. Нам предложили обратиться в суд.

— Вы еще и компенсацию получите, — пообещала чиновница.

— Я не хочу компенсацию, я требую, чтобы закон соблюдался.

— Ничем не могу помочь, — пожала чиновница плечами и уставилась в какие-то бумаги на столе, давая понять, что мы можем идти.

Я прекрасно знал, на что она рассчитывает. Пенсия по-прежнему капала из бюджета нам обоим, просто тетка один ручеек слегка придержала. Безусловно, вечно этот поток она сдерживать не могла, но месяца три-четыре — вполне. Как эта грымза собиралась обналичить наши деньги, я не знал и не хотел, но, очевидно, способы имелись. Она была уверена, что из-за малой подвижности мы не будем никуда ходить, не станем разбираться с этим безобразием.

— Ладно, — согласился я. — Но кроме компенсации я потребую вашего увольнения.

— Идите, — отмахнулась чиновница. — Не задерживайте очередь.

Мы с Юсей ушли, громко хлопнув дверью. Она не поверила. Я и сам не верил. Ходить вместе с Юсей невероятно тяжело. Мы даже не ходим, а переваливаемся с одной ноги на другую, со стороны это выглядит устрашающе, будто мертвец сбежал из фильма Джорджа Ромеро. Мысли, одна кровавее другой, копошились в моей голове: зарубить подлую чиновницу топором, задушить Юсиными руками, откусив перед этим уши с двух сторон одновременно.

Домой я вернулся с твердым решением разорить собес, муниципалитет и вообще убить всех людей. Первый кандидат на скоропостижную кончину уже поджидал меня у двери в квартиру. Это был жуликоватой внешности мелкий мужичонка, чернявый, с серьгой в ухе.

— Мезальянц, — представился он. — Иван Иванович. Меня прислала ваша бабушка.

Этим он развязал мне руки и подписал себе приговор.

Смерть дедушки Георгия все мы пережили очень тяжело. Благодаря ему в доме всегда толпилось полно народу, было весело и шумно, студентов-практикантов гостило как сельдей в бочке, и общей своей эрудицией я обязан именно дедушке. Когда дедушка ушел, оставив мне на память лишь старинное греческое зеркало да любимое кресло, навещать нас стали только самые верные и бескорыстные его ученики, а таких осталось два-три человека. Ушли в прошлое шумные застолья, никто не шутил и не смеялся, гости виновато жались по углам и норовили оставить деньги.