То, что мы видим. Сборник рассказов - Светлана Нарсисовна Нигматуллина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну вот, велел привезти прямо сюда… Я ему осторожно говорю: «Михалыч, может не надо? Мать тут, да и вам зачем оно во двор под окна? Иринка ревет со вчерашнего дня, не переставая». А он так тихо мне говорит: «Вы идите по домам пока, мы тут сами теперь». Лучше бы орал.
Гриша проходит мимо мрачных парней и трогает руками смятый гармошкой бампер своей любимой машины. Той, на которой вчера уехал или должен был уехать домой. Он отпирает дверь и садится за руль. Странно, но он тут, внутри, ему не мешают подушки безопасности, заполнившие салон, пустая бутылка шампанского под ногами. Он потрясенно смотрит на бордовую кровь на белоснежной обивке. И на свои ладони, которые тоже стали алыми.
Охранники курят прямо на крыльце – в обычные дни хозяин бы такого не позволил. В доме по-прежнему тихо. Завтра его заполнят люди – родственники, друзья, коллеги. Не будет только Кати, доктор запретил рассказывать ей, что произошло. Охранник Серега хмуро говорит, глядя на автомобиль:
– Жалко девчонку. И Гришку так жалко, земля ему пухом.
Напарник молчит и напряженно вглядывается в машину, стоящую перед ним.
– Ты чего?
–Там вроде есть кто-то за рулем, фух, показалось…
– Иди ты, – машет Серега и заходит в дом.
Умка
Я помню из детства наш двор. Девятиэтажный серый дом, который потом перекрасят в странный зеленый. Подъезды с козырьками, одинаковые квартиры с разными людьми. В каждой – своя история. Под окном сваи от какой-то неслучившейся стройки, каменистая насыпь, которая зимой – ледяная горка, а летом – вершина для наших детских игр. Между сваями в самых дебрях строительный котел, в где, как водится, живет страшная ведьма. И только самые отважные, самые взрослые парни (им уже далеко за десять, там все серьезно) отправляются пугать ее палками, ну и, конечно, своей лихой молодецкой отвагой.
Сейчас на этом месте вырос кирпичный дом-красавец, на асфальтированной дорожке припаркованы тут и там иномарки. А раньше были трогательные клумбы, колеса от машин в качестве декораций, велосипеды и коляски, ковры на турниках – вот вам почти домашний уют.
В нашем дворе была собака. Из соседнего подъезда. Неизвестной породы, но с подходящей ей кличкой – Умка. Маленькая, белая, скорее всего дворняжка, очень похожая на того самого медведя. Она облаивала всех кого не лень, строя из себя важного пса, деловито рычала, прыгая на согнутых передних лапках. После чего непременно обнюхивала прохожего и, учуяв в нем лучшего друга, тут же начинала активно вилять хвостом, высунув язык от счастья. Я помню, как шагала в сумраке вечера из школы, и каждый серый закоулок пугал меня тревожными шорохами и резкими плясками теней. Я знала всегда, что возле восьмого подъезда меня встретит лаем белый пушистый Умка и проводит до самых дверей. И вроде бы толку от него – тридцать сантиметров чистого дружелюбия, а все-таки не одна: весело и не страшно ни капельки было нам с ней идти.
И вот однажды стало известно: Умка пропала. Об этом нам рассказал соседский мальчик Эдик. Как и полагается неточным фактам, известие обрастало двоякими подробностями с каждым часом. Он уточнил, что, скорее всего, ее поймали как бездомную. И непременно пустят на мыло. На этом месте он зарыдал от ужаса. К нему присоединилась еще пара голосов. Взяв в себя в руки, мы решили действовать. А именно: бастовать, отказываясь от мытья рук.
Несколько революционеров сломались сами, войдя за порог дома, другие держались до прихода с работы отцов, кто-то тихонечко бастовал, не будучи никем замечен. А я добровольно рассказала все бабушке. Мысль о страданиях друга была невыносима. Она долго гладила меня по голове и утешала. Я с надеждой спросила:
– А может быть, он вернется?
– Когда-нибудь все возвращаются домой. Даже если их нет в живых.
Я не слишком поняла, о чем разговор. Но мне все равно стало легче. Сказав, ты всегда делишь чувство надвое, будь то боль или счастье.
Прошло уже много лет. Я уже не маленькая девочка, веду за руку дочку по тому же двору. К другой бабушке – моей маме. У восьмого подъезда я встречаю Умкину хозяйку. Она не узнает меня, продолжая качать в коляске внука. Он беспокойно плачет, и она поет ему. Вокруг тихо, и я слышу обрывки ее голоса, смешанные с ветром.
«Ночь идет большая…» – летит над двором.
В моих ногах снова путается белый пес, за спиной – ранец. В окне второго этажа горит свет, и мне машет моя живая бабушка, отодвинув штору. Она была права: все когда-нибудь возвращаются домой. Такими путаными, разными путями. Шагами или мыслями.
Счастливая сцена
Она убеждала себя, что сама сделала его слабым. Что уничтожила его мужественность первым своим контрактом на крупную сумму, отразившуюся завистью, а не восхищением в его глазах. Так думали все вокруг. Так говорила она сама. Но даже принимая эту мысль, она ненавидела мужа за то, какой стала сама. Сначала она была женой по канону. Убеждала себя, что можно быть успешной, но все равно неглавной, мягкой и любящей, верящей и терпеливой. Честно старалась, но раз за разом ничего не получала взамен. И она пыталась выпросить, вымолить любовь, заискивала и спрашивала прямо и робко:
– А ты меня любишь?
И получала взамен рваное:
– Ну конечно! Что за вопросы.
Раздраженная интонация говорила куда больше самих слов. Она плакала и искала веру внутри себя, но уговоры уже не помогали. И она работала, снова работала. Искала в работе ответы на свои же вопросы и не находила. А он изменял, и она знала, дешево и просто изменял со всяким расходным материалом. Подкупая за собственную внешность и ее деньги бывших и новых знакомых.
Он уже уходил от нее после грязных ссор, от которых хотелось отмыться, но не получалось. Таких противных, что, казалось, их можно забыть, только заново родившись. А потом возвращался. И она прощала. Она, твердящая всем и всюду, что не бывает второго удачного дубля. Что человек, ушедший от тебя, будто умер. И тех самых вас, вас до всего, что произошло, не будет никогда. Да, ушедший может вернуться, но ты должен будешь полюбить его заново,
