Дивное лето (сборник рассказов) - Карой Сакони

— Купил дом, машину… А женщины!.. Когда-нибудь и ты узнаешь, каковы они, женщины. Особенно когда у тебя есть деньги. Но тут я начал бояться… Пока был бедным как церковная мышь, ничего не боялся. Парил под куполом словно птица… — Шпрейцер задумался. — Да, точно, словно птица… Лучшего сравнения не найдешь. Но… умерла во мне птица. Вместо птицы в воздухе летал гвоздь программы. Каждый мог высчитать, сколько он стоит чистоганом…

Белые жалюзи… Вот-вот, белые жалюзи да ванная комната с бледно-зеленым кафелем, вделанная в пол ванна — прямо бассейн. В комнате толстые мягкие ковры… Камин буком топится… или дубом… чего не пожелаешь! Перед камином кожаные кресла, столик на колесиках, на нем напитки пяти-шести сортов. Как тут не бояться потерять все это! А ведь оттуда, сверху, шлепнуться недолго, дружочек! Руку сломаешь или ногу, да и шея либо там позвоночник… они тоже не железные! Человеку в воздухе… ему легко погибнуть, понимаешь?! Там, наверху, мужество нужно, братец мой, но, если дома ждет ужин, да наедине с прелестной женщиной, или путешествие на машине по горным серпантинам, кому охота играть со смертью?.. Безрассудство, отчаянность… конечно, и тут тебя может вдруг отчаянность подхватить, но для нашей работы не отчаянность нужна, а мужество.

Шпрейцер замолчал. Он не смотрел на мальчика. Стряхнул с пальца травинку, встал. Он продрог, застегнул рубашку. Мальчик сидел все так же.

— И ты все это бросил? — спросил он немного погодя.

— В один прекрасный день бросил… Да я уж и не работал тогда. Мое имя знали и без того. Я начал жиреть. Спал до обеда, ел и пил в свое удовольствие. Потом на меня напали всякие страхи. Я боялся насморка, воров… боялся водить машину: а вдруг врежусь во что-нибудь или на меня наедут… и конец… боялся темноты, боялся, что постарею, что меня бросят женщины, и черт его знает чего я только не боялся! Слишком я был богат, чтобы жить спокойно и смело. Но, к счастью, однажды я взял да и бросил все…

— Ты помнишь этот день?

— Такие дни не забывают, — сказал Шпрейцер. Он подошел к фургону, прислонился к нему, встав спиной к мальчику.

— Наверное, ты был сильным.

— Не знаю… От себя самого никуда ведь не уйдешь. Ну, потянет тебя, завлечет. На какое-то время, а может, надолго. А тот прежний, все живет в тебе, задавленный, униженный… Но бывают такие ночи, когда он тихо начнет с тобой беседовать, только надо прислушаться.

Долго ни один из них не мог заговорить. К горлу мальчика подступил ком, но он боялся откашляться.

— Пошли спать, — сказал Шпрейцер. Оттолкнулся от стенки фургона, провел рукой по лицу.

Мальчик спал в одном фургоне с акробатом. Он долго ворочался под одеялом.

Его глаза постепенно привыкли к темноте. Через ситцевую занавеску оконца проникал ночной свет.

— Ты спишь? — спросил вдруг мальчик, приподнявшись на локте.

— Что тебе?

— Я хотел бы утром показать тебе тот рисунок.

— Хорошо, — сказал Шпрейцер. — Ладно, ладно, покажешь.

Его уже одолевал сон. Он любил мальчика, у которого не было никого, кроме него — единственного его друга. Он и в полусне думал о нем: «Неужели все должны пройти через это?! Или по крайней мере большинство?..»

1960

Сквозь дымку

Чилле посвящается

Когда он впитывал в себя эти впечатления, смысл их был ему еще непонятен, тогда он не видел в них ничего такого, что выделяло бы их среди других событий тех дней и лет; они казались столь же естественными, как дождь и солнечный свет, как привычное течение жизни: стакан молока на завтрак, торчание в кузнице, обед за белым крашеным столом, походы за шишками в парк с краюхой хлеба вместо полдника, мытье ног в ведре по вечерам и звездные летние ночи. С годами многие воспоминания бесследно исчезли из памяти, другие остались, и иногда в душе, завораживая, вдруг оживали какие-то звуки, краски, запахи, ощущения; у него не всегда доставало смелости предаться этим воспоминаниям и сил, чтобы заново пережить их, но как бы он ни противился, воспоминания все же были сильнее, и рано или поздно приходилось им уступать.

Ему опять вспомнилось то далекое лето, когда однажды воскресным утром дядя Якаб запряг лошадей, тетя Дорка уложила в старую коробку из-под обуви с фирменной надписью «Делка» песочные пирожные и зажаренного в сухарях цыпленка, и они отправились в Балф, на воды. В купальне они пробыли до обеда и вернулись потом на постоялый двор, где были оставлены лошади и телега. В трактире дядя Якаб заказал пёркёльт, который, чтобы гости не ели его насухую, был обильно приправлен чесноком; гости, конечно же, пили — вино из пузатых бутылей так и лилось в стаканы; дяде Якабу захотелось петь, по тетя Дорка одернула его, мол, здесь нельзя, тогда дядя подозвал трактирщика и спросил, где тут написано, что нельзя петь. Трактирщик, обрюзглый старик с дрожащими руками и красными прожилками на лице, услужливо хихикал. — Отчего же, — сказал он, — сделайте милость. — Дядя Якаб глянул на тетю Дорку из-под густых седеющих бровей и опрокинул еще стаканчик; петь ему расхотелось. — Ну, Фери, — кивнул он мальчику, — допивай свой сок да поехали. — Они вышли во двор и запрягли лошадей. Фери нисколько не огорчился, катить на телеге было гораздо интересней, чем рассиживаться в корчме; он помог дяде Якабу расправить на козлах попону и сел с ним на передок, тетушка уселась сзади в прикрепленное к бортам телеги сиденье, подложив под себя мешок с соломой и как следует закутавшись в одеяло: после горячего источника и корчмы воздух казался ей прохладным. Лошади мотали хвостами, иногда больно стегая по голым ногам Фери, но мальчик не обращал внимания: так хорошо было слушать топот копыт, хруст гравия под колесами. Они промчались по главной улице Балфа и выехали на пустынное шоссе; солнце еще не село, но уже клонилось к горизонту; слышно было, как копошились в листве птицы, с заросшего осокой луга доносилось кваканье лягушек. Конечно, было бы здорово самому править лошадьми, но Фери и в голову не приходило попросить вожжи, он только воображал себя возницей. Вдоль дороги тянулись высокие стройные тополя, потом их сменили раскидистые шелковицы. На одной из веток, почти у самой дороги, сидела горлица, дядя Якаб замахнулся на нее кнутом, но промазал, птица испуганно вспорхнула; дядя Якаб рассмеялся — забыв о корчме, он снова был в добром расположении духа; он подхлестнул лошадей и, улыбаясь, тихонько, почти про себя, стал напевать какую-то задушевно-грустную мелодию. Тетя Дорка не смела сказать ему, чтобы не гнал так коняг, и только беспокойно ерзала на заднем сиденье. — Возьми-ка, — протянула она мальчику одеяло, — простудишься. — Но, как и дяде Якабу, одеяло Фери было не нужно (он ведь тоже мужчина!). Он пытался подпевать дяде и очень жалел, что не пришлось им ехать вдвоем, без тети Дорки; тогда он, пожалуй, и вина выпил бы, и настроение у них было бы хоть куда, и, кто знает, может, на обратном пути остановились бы даже где-нибудь повеселиться. Ведь они уже гуляли вместе, и не только в храмовой праздник; однажды просто зашли в корчму «Трснчен» субботним вечером; после вечерней дойки они выскочили тогда за табаком и по дороге из кооперативной лавки дядя Якаб встретил перед корчмой дружков своих; они поздоровались, разговор зашел о мельнике, который спекулирует мукой, тут уж нельзя было не остановиться. Дядя Якаб выпил с ними по большому фрёчу, потом по второму, по третьему; говорили уже не о мельнике, а о войне, о том, что устроили с поляками, потом с этой войны речь перешла на прежнюю, приятели уселись за зеленым крашеным столом, и тут дядя Якаб вдруг сказал Фери: — Какой тебе малиновый сок! Еще чего не хватало, да я в твои годы уже трубку курил! — И заказал Фери маленький фрёч. И он, одиннадцатилетний мальчишка, сидел среди мужчин как равный, потягивал вино; потом дядя Якаб пел — у него был красивый тенор, все сразу смолкли, как только он, откинувшись на спинку стула, затянул: «Пока есть телята да волы на свете, не страшны, ребята, нам девичьи сети…» Перед закрытием Фери уже пел вместе со всеми, а когда они выходили, то он в неожиданном порыве удальства выхватил из кармана свой складенёк с красной рукояткой и бросился вперед, шатаясь и сквернословя; взрослые спотыкались следом и хохотали над ним, хватаясь за придорожные деревья, пока Фери не шлепнулся на землю. Когда дядя Якаб поднял его, его вытошнило, но он не оробел, а пробовал смеяться над этим вместе со всеми, потом он уснул, а наутро тетя Дорка страшно на обоих сердилась, особенно на мужа. — Как расскажет он об этом отцу, — ворчала она, — ни за что они не отпустят больше к нам ребенка на лето. Эх ты, старый дурень!.. — Но Фери очень гордился этой выпивкой и рассказывал о ней всем подряд, помалкивая, конечно, о том, как его тошнило. В общем, они с дядей Якабом отлично понимали друг друга. Очень любил он эти летние месяцы. Когда в июне наступали каникулы, больше всего ему хотелось поехать к своим дяде и тете. Дядя Якаб встречал его на станции, они укладывали вещи на телегу, и еще по дороге мальчик жаждал узнать все новости: как корова, принесла ли теленочка, будут ли опять косить люцерну в Сухом логу, водятся ли еще крысы в каменном отвале за погребом и мышкует ли собака Кроха так же ловко, как в прошлом году…