Цветы зла - Шарль Бодлер

НЕУДАЧА

Нет, ноша слишком уж тяжка!Поднять ее Сизиф лишь может.Хоть сердце в труд художник вложит —Искусство долго, Жизнь кратка.

Могил надменных избегая,Уходит сердце в час скорбейНа кладбище погибших дней,Марш похоронный отбивая.

— Алмазов много спит во мгле,На дне пучины иль в земле,От лотов и лопат далеко.

И не один цветок цвететИ мед, как тайна сладкий, льетСреди безлюдности глубокой!

ПРЕЖНЯЯ ЖИЗНЬ

В тени я портиков высоких жил годами.Был отблеск солнц морских на камнях их зажжен,И стройные ряды торжественных колонн,Как грот базальтовый, чернели вечерами.

Валы, качавшие на лоне небосклон,Неслись, и голос их, всесильными громамиЗвуча, был сказочно с закатными цветами,Горевшими в глазах моих, соединен.

Так прожил долго там я в неге безмятежной,Среди лазури, волн, и тканей дорогих,И благовонных тел невольников нагих,

Что освежали лоб мне пальмами прилежно,И только к одному стремились — угадать,Зачем мне суждено так горько изнывать.

ЦЫГАНЕ В ПУТИ

Пророческий народ с горящими зрачкамиВчера пустился в путь, и матери детейНесут или к сосцам искусанных грудейДают им припадать голодными губами.

Мужчины вслед идут за крытыми возами,Где семьи спрятаны от зноя и лучей,На небо устремив тяжелый взор очей,Уже покинутых неверными мечтами.

Таясь среди песка, глядит на них сверчок,И песня звонкая слышна им вдоль дорог;Цибела ради них свои сгущает сени,

И в расцветающей пустыне бьет родникДля этих странников, чей жгучий взор проникВ знакомую страну глухих грядущих теней.

ЧЕЛОВЕК И МОРЕ

Свободный человек, любить во все векаТы будешь зеркало свое — родное море.Ты душу узнаешь в его глухом просторе,И бездна дум твоих не менее горька.

Ты погружаешься в свое изображенье,И руки и глаза насытив, и твой дух,Средь гула гроз своих, порою клонит слух,Внимая бешеной, неукротимой пене.

Вы оба с ним равно угрюмы и темны;Никто, о человек, твоей не мерил бездны,О море, никому до дна ты не известно,И не раскроете вы тайной глубины.

И всё же, вот уж ряд веков неисчислимый,Как вы сражаетесь, раскаянье забывИ жалость, вняв резни и гибели призыв,О братья и враги в борьбе непримиримой!

ДОН ЖУАН В АДУ

Когда был Дон Жуан к глухим подземным водамОтозван и свою Харону лепту дал,Бродяга сумрачный, сверкая взором гордым,Рукою мстительной и сильной весла взял.

С грудями вялыми, раскрывши одеянья,Сбежались женщины к нему со всех сторон,Подобно стаду жертв, ведомых на закланье,И слышен был во тьме протяжный, горький стон.

Слуга его твердил со смехом господинуПро долг. Его отец нетвердою рукойНа сына дерзкого, презревшего седины,Указывал теням, бродившим за рекой.

Дрожа под трауром, печальная Эльвира,Простившая обман и слезы тайных мук,Казалось, всё ждала от прежнего кумираУлыбки сладостной, как первой клятвы звук.

Застывши на корме, закованный весь в латы,Муж каменный делил рулем угрюмый вал,Но чуждый всем герой, на меч склонясь, куда-тоГлядел и никого кругом не узнавал.

HАKАЗАHИЕ ГОРДОСТИ

В те дивные года, когда, дыша любовью,Ум смертный изучал одно лишь Богословье,Один среди святых, прославленных мужей— Сердца расшевелив огнем своих речей,Согрев восторгами их черные глубины,К престолу Вышнего и славе ГолубинойСумевши, для себя нежданно, обрестиОдним лишь Ангелам доступные пути —Смущен, как человек, поднявшийся на скалы,Воскликнул, в приступе гордыни небывалой:«Ничтожный Иисус! Высоко ты взлетел!Но если б развенчать тебя я захотел,С твоею славою сравнилось бы паденье,И стал бы ты пустой и смехотворной тенью!»

Он в тот же самый миг был разума лишен.Свет солнца яркого того был омрачен.Первоначальный мрак в уме том воцарился,Который храмом был и роскошью светилсяИ где под сводами сверкало всё огнем.Молчание и ночь одни остались в нем,Как в склепе, навсегда свои замкнувшем двери.

С тех пор был превращен в бездомного он зверя.И летом и зимой, не видя ничего,Полями он бродил, немое существо,Неряшливый старик, чужой всему на свете,И бегали за ним и насмехались дети.

КРАСОТА

О смертные, как сон я каменный прекрасна.Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди,Но ей дано зажечь в поэте жар любви,Как вещество миров бессмертной и безгласной.

Как сфинкс непонятый, царю я в вышине;Спит сердце снежное под грудью лебединой;Застыв, я линии не сдвину ни единой;Не плачу никогда, и смеха нет во мне.

Поэты пред моим торжественным молчаньем,Напоминающим лик мраморных богов,Все ночи посвятят суровым послушаньям;

Ведь мне, чтоб ослепить безропотных рабов,Два зеркала даны, в которых всё чудесно —Широкие глаза, с их ясностью небесной.

ИДЕАЛ

Нет, никогда толпа прелестниц пошловатых,Испорченных плодов ничтожных наших дней,В уборе их одежд и поз замысловатых,Не сможет утолить мечты души моей.

О Гаварни, поэт улыбок томно-бледных,Не для меня ты дев больничных рисовал;Я не могу найти, средь роз твоих бесцветных,Цветка, похожего на красный идеал.

Но сердцу дороги, глубокому, как бездна,Вы, Лэди Макбет, дух преступный и железный,Эсхилова мечта, расцветшая средь льдов,

Иль ты, немая Ночь, ты, дочь Микель-Анджело,Раскрывшая, во сне склонясь на мрамор белый,Красы, достойные страстей полубогов.

ГИГАНТША

В те времена, когда могучая ПриродаТворила каждый день чудовищных детей,С гигантшей юною я жить хотел бы годы,Как при царевне кот, ласкающийся к ней;

Дивиться, как цветет с душою вместе тело,Растущее легко средь бешеных затей;Угадывать грозу, что в сердце закипела,По влажной пелене в зрачках ее очей;

На воле исходить ее младое лоно,Вползать на верх колен по их крутому склону,А летом, иногда, когда, от злых лучей

Устав, она в полях раскинется широко,Спать беззаботным сном в тени ее грудей,Как мирное село в тени горы высокой.

ЗАПЯСТЬЯ

Одежды сбросила она, но для меняОставила свои гремящие запястья;И дал ей тот убор, сверкая и звеня,Победный вид рабынь, в дни юного их счастья.

Когда он издает звук резвый и живой,Тот мир сияющий из камня и металлаДарует мне восторг, и жгучею мечтойСмесь звуков и лучей всегда меня смущала.

Покорствуя страстям, лежала тут онаИ с высоты своей мне улыбалась нежно;Любовь моя текла к подруге, как волнаВлюбленная бежит на грудь скалы прибрежной.

Очей не отводя, как укрощенный тигр,Задумчиво нема, она меняла позы,И смесь невинности и похотливых игрДавала новый блеск ее метаморфозам.

Рука ее, нога, бедро и стан младой,Как мрамор гладкие и негой несравнимойПолны, влекли мой взор спокойный чередой;И груди, гроздия лозы моей родимой,

Тянулись всё ко мне, нежней, чем духи Зла,Чтоб душу возмутить и мир ее глубокий,Но недоступна им хрустальная скалаБыла, где я сидел, мечтатель одинокий.

Казалось, совместил для новой цели РокСтан стройный юноши и бедра амазонки,Так круг прекрасных чресл был пышен и широкИ так был золотист цвет смуглый тальи тонкой.

— Усталой лампы свет медлительно погас;Лишь пламя очага неверное горело,Дыша порывами, и кровью каждый разВздох яркий заливал янтарь родного тела.

МАСКА