История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 - Василий Сиповский

"Міровая скорбь" коренится еще въ серединѣ ХVIII-го вѣка. Вѣкъ французской философіи былъ эпохой блестящей, самодовольной цивилизаціи, — эпохой холодной и умной, по своимъ убѣжденіямъ, впрочемъ, не всегда глубокимъ и потому шаткимъ. Въ вожакахъ эпохи было мало любви и страсти, — "много логики". Этотъ вѣкъ, додумавшійся до безпросвѣтнаго матеріализма, человѣка представившій, какъ машину ("L'homme machine"), умудрился не только на всю жизнь человѣка, всего государства, но и на жизнь міра смотрѣть такъ же просто и близоруко. Руссо, во имя забытаго «чувства», выразилъ свой протестъ, — онъ обрушился на эту холодную, разсудочную культуру, — онъ призналъ, что цивилизація дѣлаетъ людей «несчастными»… Это признаніе и было зерномъ, изъ котораго развернулась европейская "міровая скорбь". На первыхъ порахъ ученики Руссо попытались бороться съ разсудочностью вѣка, съ ложью и односторонностью цивилизаціи — во имя идеаловъ правды, простоты и любви. Въ Германіи эти сторонники Руссо создали настроеніе "Sturm und Drang'a", во Франціи — ту революцію, которая должна была перестроить всю жизнь на началахъ любви, на проведеніи въ жизнь идеаловъ «равенства», «братства» и «свободы». Въ Германіи это увлеченіе протестомъ, увлеченіе своей "свободной личностью", привело къ Вертеру, разочарованному юношѣ, который кончаетъ свои дни самоубійствомъ. На землѣ ему нѣтъ мѣста — или онъ долженъ смириться, какъ смирились Гете, Шиллеръ и другіе. Во Франціи разочарованіе выразилось еще сильнѣе, — революція показала, что апостолы прекрасныхъ словъ: «свобода», «равенство» и «братство» часто оказывались самыми обыкновенными тиранами, необузданными и свирѣпыми… Революція разбудила въ обществѣ всѣ темныя силы, и недавній гражданинъ-идеалистъ предсталъ звѣремъ. И вотъ, насколько прежде была безгранична въ людяхъ вѣра въ себя и въ ближняго, настолько теперь стало безгранично ихъ отчаянье. Онъ озлобился противъ людей, виновниковъ этого несчастія, сталъ презирать ихъ и ненавидѣть, отъ любви перешелъ къ враждѣ, къ холодному индифферентизму и кончилъ самымъ мрачнымъ осужденіемъ жизни… Его скорбь объ этомъ мірѣ дошла до крайнихъ предѣловъ, — она превратила его въ скептика и мизантропа. И революція, и имперія Наполеона одинаково вели къ этому антиобщественному настроенію. «Рене» Шатобріана, этотъ разочарованный эгоистъ, бросающій родину и уходящій отъ людей въ лѣса и степи Америки — лучшій представитель этого настроенія.

Поэзія Байрона.

Поэзія Байрона была вовымъ словомъ "міровой скорби". Если его предшественники-"скорбники" ограничивались жалобами, или удаленіемъ отъ людей, отъ цивилизованнаго міра, — то Байронъ выступилъ съ «протестомъ», съ «вызовомъ»… Апостолъ «свободы», защитникъ униженныхъ и оскорбленныхъ, слѣдовательно, человѣкъ гуманный — онъ часто знаетъ настроенія яркой мизантропіи — тогда онъ не находитъ для людей словъ любви. Въ такія минуты онъ создаетъ своихъ мрачныхъ титановъ-героевъ, сердца которых полны ненависти къ человѣчеству, или холоднаго равнодушія. Такіе герои отрицаютъ любовь и состраданіе считаютъ слабостью. И вотъ, изъ «эгоиста», на нашихъ глазахъ, выростаетъ «эготистъ», т. е. независимая личность, гордая, сильная, которой не надо людей, не надо общества, — это — титанъ-"сверхчеловѣкъ", стоящій выше людскихъ законовъ и обычаевъ. Такимъ образомъ, «байронизмъ», — изъ всѣхъ видовъ "міровой скорби" является самымъ сложнымъ: онъ складывается изъ "разочарованія" въ жизни, въ людяхъ, въ культурѣ, изъ «протеста», который выразился въ проповѣди «свободы», и, наконецъ, изъ "культа личности", переходящаго въ крайній "эготизмъ".

Пушкинъ и Шатобріанъ. Пушкинъ и Байронъ. "Погасло дневное свѣтило" и "Пѣснь Чайльдъ-Гарольда".

Съ поэзіей "міровой скорби" Пушкинъ познакомился еще въ Петербургѣ: Шатобріанъ, съ его Рене, былъ ему давно извѣстенъ, и, быть можетъ, въ минуты утомленія отъ жизни, уже тогда отражался въ его радостномъ творчествѣ сѣрыми тонами. Теперь для этихъ настроеній почва была благодарная: Пушкинъ былъ оторванъ отъ прежней жизни, въ ней онъ имѣлъ основанія разочароваться; оставалась въ сердцѣ пустота, — лучшая почва для разочарованія. Любопытно, что подъ вліяніемъ литературныхъ образовъ, Пушкинъ сталъ воображать себя добровольнымъ изгнанникомъ, подобно Рене, по своей волѣ покинувшимъ прежнюю жизнь. Какъ разъ въ это время подошло увлеченіе Байрономъ, — этимъ геніальнымъ ученикомъ Шатобріана. Гордая муза англійскаго скорбника, полная презрѣнія, даже вражды къ человѣчеству, нашла отзвукъ въ впечатлительной душѣ поэта; онъ зналъ уже раньше первые приступы этого "презрѣнія" къ «черни» — теперь, когда судьба оторвала его отъ толпы, когда онъ былъ далекъ отъ нея, отъ ея вліяній, — онъ тѣмъ сильнѣе могъ ощутить это "презрѣніе" къ людямъ, къ ихъ культурной жизни, къ чувствамъ "минутной дружбы" и "минутной любви"… Спокойная жизнь въ радушной семьѣ Раевскихъ, живыя впечатлѣнія Кавказа и Крыма, пестрота кишиневскихъ и одесскихъ впечатлѣній ослабили остроту этого разочарованія, спасли сердце Пушкина отъ байроновскаго озлобленія, отъ его безпощадной жесткости. Впрочемъ, и сердце Пушкина, мягкое и любящее, было не байроновскаго склада — онъ могъ лишь «байронствовать», но не могь перевоплотиться въ Байрона. Даже тогда, когда онъ самъ считалъ себя послѣдователемъ Байрона, онъ, на самомъ дѣлѣ, шелъ за Шатобріаномъ и его «Рене». Стоитъ сравнить элегію Пушкина "Погасло дневное свѣтило", которую онъ самъ назвалъ "подражаніемъ Байрону", съ прообразомъ ея, — "прощальной пѣсней" Чайльдъ-Гарольда, — и мы сразу увидимъ, какъ далекъ былъ Пушкинъ отъ Байрона, даже въ разгаръ его увлеченія англійскимъ поэтомъ.

Произведеніе Пушкина проникнуто чувствомъ тихой грусти: прощаясь съ родиной, онъ весь во власти "воспоминаній прошлаго"; вокругъ него летаютъ мечты, въ глазахъ его "родились слезы вновь"; онъ жалуется, что "отцвѣла его младость", и покидаетъ онъ родину съ "глубокими ранами любви". Не такъ прощается со своею родиной герой Байрона, — онъ прерываетъ все съ прошлымъ, воспоминаньямъ онъ не даетъ воли надъ собой, онъ не жалѣетъ о дняхъ счастья въ родной сторонѣ, ему не о комъ "сронить ни единой слезы", — "смѣясь", онъ покидалъ свой край родной… Это смѣхъ недобрый, жесткій — и тяжело дѣлается отъ него на душѣ. Только маленькій пажикъ Чайльдъ-Гарольда, съ его искреннимъ плачемъ, смягчаетъ это холодное прощаніе. И, право, нашъ Пушкинъ ближе по духу къ этому пажику, чѣмъ къ его господину- Чайльдъ-Гарольду-Байрову.

"Кавказскій плѣнникъ" и «байронизмъ» этой поэмы.

Въ 1821 году, окончилъ Пушкинъ поэму: "Кавказскій плѣнникъ".

Это произведеніе тѣсно связано съ жизнью Пушкина. И опять-таки въ этомъ произведеніи специфически-байроновскаго очень немного: нѣтъ тутъ ничего "мрачнаго, богатырскаго, сильнаго"[14] — нѣтъ и слѣда энергіи байроновскихъ героевъ: никогда Байронъ и его герои "подъ бурей" не поникали "томною главой" — бури дѣйствовали на нихъ возбуждающе. Между тѣмъ, въ словахъ "посвященія" къ "Кавказскому плѣннику": "Когда я погибалъ безвинный, безотрадный" — слышится жалоба, чуждая байроновской поэзіи…

Далѣе говорится о желанномъ успокоеніи на лонѣ дружбы:

… другъ друга мы любилиИ бури надо мной свирѣпость утомили —Я въ мирной пристани боговъ благословилъ.

Байронъ, въ періодъ расцвѣта своего творчества, никогда бы не благословилъ "мирной пристани", — онъ былъ, по собственному признанію, "врагомъ покоя": онъ жаждалъ борьбы, гоненія судьбы ему были нужны, такъ какъ они воспламеняли его энергію.

Характеристика героя.

Все поведеніе пушкинскаго героя, съ начала его прибытія на Кавказъ до бѣгства, оттуда подтверждаетъ его признаніе, что онъ "вянетъ жертвою страстей", "безъ упованья, безъ желаній". Онъ живетъ прошлымъ, — слушая черкешенку.

Онъ забывался: въ немъ тѣснилисьВоспоминанья прошлыхъ дней.

"Слезы" катятся изъ его глазъ, такъ какъ на родинѣ осталось то существо, въ которое онъ былъ безнадежно влюбленъ. Отъ этой неудачной любви онъ "гаснетъ, какъ пламень дымный". Онъ хочетъ умереть "забытымъ, одинокимъ", "съ воспоминаніями, грустью и слезами". Итакъ, герой Пушкина — юноша, только "напустившій" на себя холодъ душевный, но на дѣлѣ сохранившій и теплыя чувства, и надежды — онъ связанъ съ прошлымъ; «грусть», «слезы», «мечты» — все это знакомо ему; покоя они жаждетъ, a борьбы страшится

Автобіографическое значеніе поэмы.

Стоитъ сравнить этотъ образъ съ тѣмъ, который вырисовывается изъ элегій: "Погасло дневное свѣтило", "Я пережилъ своя желанья — и мы убѣдимся, что герой поэмы — отраженіе личности самого поэта, котораго своимъ сѣрымъ крыломъ коснулась "міровая скорбь". Это — юноша, покинутый вѣтренными друзьями шумной юности, — юноша, еще привязанный къ воспоминаніямъ прошлаго, потому тоскующій, — юноша, y котораго мягкое сердце, но мало энергіи, который легко изнемогаетъ въ борьбѣ, но легко и ободряется.