Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав

А вам много фасоли надо? Столько-то, может, у меня и найдется. Только нелущеной.

Но если вы мне поможете, мы на пару управимся. Никогда фасоль не лущили? Это не так уж и трудно. Я вам покажу. Несколько стручков — и научитесь. Пойду, принесу.

2

А вы — так, сами, по собственной воле, или кто-то вас прислал? Ну не знаю, кто бы это мог быть. Я думал, пан Роберт. Но вы говорите, что не знакомы с паном Робертом. Меня только удивляет, откуда в таком случае вы знали, где ключ от его домика.

Не так. Вот посмотрите сюда, на мои руки. В левой руке держите стручок, не плашмя, вот так, да, а правой, большим и указательным пальцем, вскрываете. Потом засовываете большой палец и проводите им до конца стручка. Видите — все зерна выскочили. Теперь сами попробуйте. Сейчас, я вам найду стручок получше. Пожалуйста, вот этот ровнехонький и абсолютно сухой. Вот так, большим пальцем. Видите? Нехитрое дело. Со следующим стручком лучше получится. А с каждым следующим еще лучше. Вы только большой палец прямо держите, ногтем вперед. Большой палец — главный при лущении. Как молоток при забивании гвоздей или клещи, если вы хотите гвоздь вытащить. Дед не раз повторял, когда мы фасоль лущили, что большой палец должен быть, как Божий перст. Еще большой палец, только левой руки, важен при игре на саксофоне, он обслуживает октавный клапан.

А как же, мы, дети, тоже лущили. Сызмальства. Еще кастрюлю не знали, как ухватить, а нас уже приучали фасоль лущить. Ягоду обычно сажали рядом с бабушкой, Леонку — с матерью, а меня, самого маленького, посередине, между матерью и бабушкой. Если мы не справлялись с каким-нибудь очень сухим стручком, мать или бабушка брали наши руки в свои, раскрывали ими стручок и нашими большими пальцами вылущивали из него зерна. Получалось, будто это мы сами.

Признаюсь вам, что ребенком я терпеть не мог лущить фасоль. Сестры, старше меня, тоже. Мы увиливали под любым предлогом. Сестры обычно жаловались, что живот болит или голова. А я разное придумывал. Как-то большой палец себе стеклом разрезал. А когда в школу пошли — по очереди, сначала Ягода, за ней Леонка, а потом уж я, — так обычно уроками отговаривались: мол, столько задали, столько задали — если станем лущить, не успеем выучить. Мать при слове «учеба» сразу добрела. Ну, идите тогда, учитесь, как-нибудь сами управимся. Бабушка, когда речь заходила об уроках, сразу ссылалась на Бога: мол, если Бог не даст, то и учеба не поможет. Дядя Ян обычно вставал и пил воду, так что трудно было сказать, за уроки он или за лущение фасоли. Зато отец тут же возводил лущение фасоли в ранг учебы:

— А это и есть учеба. Самая главная. Не то что арифметика или польский. Учеба на всю жизнь. Арифметика или польский все равно из головы выветрятся. И не арифметика, не польский им понадобятся, когда нас не станет. Не до арифметики, не до польского будет.

Дедушка обычно ссылался на войну, он вообще во всем любил ссылаться на войну. Как-то рассказал, что давно, очень давно, еще дедушка его рассказывал: война, они сидят, фасоль лущат. Вдруг в дверь ломятся: «Открывайте!» Солдаты. Глаза налиты кровью. Лица осатанелые. Как пить дать всех бы насмерть порубали. Но увидели, что люди фасоль лущат, — винтовки в угол, сабли отцепили, велели подать им табуреты, сели и тоже принялись лущить.

А что до пана Роберта, не могу сказать, что я его хорошо знал. Как-то не получалось у нас с ним особой доверительности. Несмотря на столько лет знакомства, так и не перешли на «ты». У него в городе была лавка с сувенирами... Какими? Этого я вам не скажу, не был я в той лавке. Единственное, что могу сказать, в письмах он над своими сувенирами посмеивался. Писал, что сам бы нипочем не купил то, что там продает. И что если такие сувениры должны помогать человеку помнить, так уж лучше забыть.

Я с ним за границей познакомился. Однажды вечером в ресторан, где я играл, вошла компания — женщины, мужчины. Был понедельник, по понедельникам обычно не все столики заняты. В другие дни недели приходилось заказывать. Но играть-то мы играли каждый вечер, даже если только за одним столиком кто-то сидел.

Они заняли два столика рядом с подиумом для оркестра. Я, может, и не обратил бы на них внимания, но услышал польскую речь. Они вели себя раскованно, точно хотели обратить на себя внимание. Громко переговаривались через столик; я так понял, что они приехали с экскурсией, на автобусе. Долго изучали меню и вслух подробно обсуждали цены, по поводу дорогих блюд восклицали: Вы только посмотрите, сколько это стоит! Сейчас, дайте пересчитаю на наши. Господи Иисусе! У нас месяц на это жить можно. Уж не говоря о столовой. Ну да, побывать за границей в таком ресторане. Будет что дома рассказать. Не все же замки, соборы, музеи, виды. Давайте, заказываем самое дорогое. А если не понравится? Понравится-понравится, за такие деньги не может не понравиться. И водки, что ли? Зачем? У нас своя есть. Ну хоть для начала, по рюмке. Должны же быть на столе рюмки. Так у нас и рюмки свои есть. А если заметят? Как заметят? Водка, она везде прозрачная.

Подозвали официанта, и каждый по очереди показывал пальцем в меню — что он хочет. Все самое дорогое, так что официант, поняв размах, чуть не в пол кланялся. Была какая-то горячность в этом настойчивом желании заказать самые дорогие блюда и вместе с тем что-то обезоруживающее. Но я не собирался к ним подходить. Вообще избегал подобных встреч.

Перерыв. И мы уже собирались снова начать играть, когда из-за столика поднялся — как потом выяснилось — пан Роберт. Подошел к оркестру и начал говорить на какой-то мешанине — никто ничего не мог понять. Я колебался: признаться или нет. Он хотел танго и спрашивал, сколько это будет стоить, если они закажут музыку. Танго — поняли, сколько стоит? — нет. Тут я волей-неволей отозвался, сказал, что мы сыграем ему танго и ничего это не будет стоить.

— Вы говорите по-польски? — И тут же протянул мне руку: Роберт.

Но у меня во рту уже был мундштук саксофона, и я ему не ответил. Мы заиграли это танго. Он подошел к своим, к одному, к другому и, показывая на меня, что-то говорил. От обоих столиков на меня смотрели улыбающиеся лица. Пан Роберт пригласил одну из женщин на танец. Но не повел ее на середину зала, они танцевали совсем рядом с оркестром, будто он не хотел терять меня из виду. Привлекал ее к себе, как полагается в танго, и каждый раз улыбался мне из-за ее головы так, словно мы добрые знакомые. А я злился на себя: понял, что теперь не отстанет.

И оказался прав. В следующий перерыв он пригласил меня за свой столик: хоть на минутку, перекинуться парой слов с соотечественником. Ни на какие предложения выпить за столь счастливую встречу я не поддавался. Но все равно на меня посыпались вопросы, так что я даже пожалел, что открылся с этим танго. А вы здесь живете? Давно? А как вы здесь оказались? И как вам удалось устроиться в оркестр в таком ресторане? Сразу или сначала пришлось тарелки мыть? Небось по знакомству. Все с мытья тарелок начинают. Это в лучшем случае. Счастье, если кому-то потом удается пробиться в официанты. Это уже — ого-го! Да-а, неплохо тут, наверное, живется. Такой ресторан. Каждый день танцы. И платят, как за работу, не то что... Кто-то даже поинтересовался:

— Скажите честно, вы — политический? Сбежали?

— Нет, — ответил я.

— Тогда я знаю, в чем дело! Знаю! — Одну из женщин будто осенило: как я здесь очутился. — Вы, наверное, из-за женщины приехали! И что? Что?

Все накинулись на меня с расспросами. Женщина, сидевшая за другим столиком и до сих пор ни о чем меня не спрашивавшая, вздохнула:

— Ах, на что только способна любовь...

— Любовь, любовь... Какая, к черту, любовь?! — возмутился пан Роберт. — Какая там сегодня любовь?! Постель — и больше ничего.

— Не говори так, — возразила она. — Любовь — самое важное в жизни.

На мое счастье, из оркестра подали знак, что перерыв окончен. Однако это был не конец. Можно сказать, только начало. Через несколько недель на адрес ресторана от пана Роберта пришла открытка: он благодарит меня за незабываемый вечер, рад знакомству и скоро пришлет письмо. Без всякой задней мысли я ответил, тоже открыткой, что и для меня это был приятный вечер и я также рад знакомству. Однако вот что я вам скажу: не стоит быть слишком любезным. Никогда не знаешь, не загонит ли тебя самая обычная вежливость в ловушку. Просто пан Роберт своей открыткой словно угодил в какую-то не до конца зарубцевавшуюся рану. Я ведь оттуда ни разу открыток не получал.