Лев Толстой, или Русская глыба на пути морального прогресса - Александр Владимирович Бурьяк

С. Беленький (1877–1966) — секретарь Толстого в последний год жизни. Толстого лечил доктор И. Альтшуллер (1870–1943), домашним врачом с 1903 г. был Г. Беркенгейм (1872–1919) — „опытный врач и умный, милый человек, хорошо знающий и понимающий семейные отношения в доме Толстых“ (В. Булгаков). Толстой общался с тульскими адвокатами И. Цейликманом и Б. Гольденблатом (1864 — около 1930), которые нередко защищали крестьян по его просьбе.»

«Многие присылали Толстому свои книги, например, И. Галант („О черте еврейской оседлости“, Киев, 1910), С. Раппопорт („Народ и книга“), З. Хейфец („Самоубийство по еврейскому законодательству“, Вильна, 1909). Книгу адвоката А. С. Гольденвейзера „Преступление как наказание, а наказание как преступление“ (Киев, 1908), навеянную „Воскресением“, Толстой очень высоко ценил. В 1893 г. дочь митавского раввина Е. Пухер (Гиршберг) прислала Толстому рукопись „Ее Крейцерова соната. Дневник госпожи Позднышевой“. Толстой написал ей, что повесть „очень интересна и хорошо написана. Многие черты… верно отмечены“ (книга издавалась несколько раз и имела успех).»

«…Толстой воспринимал идею избранности сугубо отрицательно. По этой же причине он не сочувствовал и сионизму, „поддерживающему еврейскую исключительность и догматизм“, но симпатизировал территориализму. „И что значит слово еврей? Для меня оно совершенно непонятно. Я знаю только, что есть люди“.»

Если всё это резюмировать, то получится, наверное, так: отношение Льва Толстого к «еврейскому вопросу» было такое же сложное, как и сам «еврейский вопрос»; ни на дешёвую юдофобию, ни на дешёвую юдофилию наш человечище определённо не подбивался, а больше искал взвешенности и умиротворения. Но евреи к Толстому определённо липли и всё старались употребить его в своих интересах.

* * *

Св. Иоанн Короштадский о Льве Толстом:

«6 сентября 1908 г. Господи, не допусти Льву Толстому, еретику, превзошедшему всех еретиков, достигнуть до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, Которую он похулил ужасно и хулит. Возьми его с земли — этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь.» («Святой Праведный Иоанн Кронштадтский. Предсмертный дневник. 1908, май-ноябрь.»)

Павел Басинский в статье «Святой Иоанн Кронштадтский против Льва Толстого», сайт www.pravmir.ru, 02.01.2014:

«Сам тот факт, что священник молит Бога об убийстве другого человека, настолько беспрецедентен, что говорить о той страсти, с какой Иоанн Кронштадтский не любил Толстого, я бы даже сказал, точнее, ненавидел Толстого. Ну и, кроме того, он написал огромное количество проповедей против него, они публиковались, это свыше 20-ти статей, брошюр, где он называл Толстого сатаной, льстивой лисой, львом рыкающим, который хочет пожрать, поглотить всю российскую молодежь. Он пишет, что надо надеть петлю на шею — и в пучину морскую.»

«Они ни разу не встречались. И больше того, Толстой, собственно, о Кронштадтском ни разу дурного слова не сказал. Есть несколько его выступлений, записей в дневниках, в письмах, в незаконченной статье в газету, где он упоминает отца Иоанна и называет там добрым старичком, несколько иронически, конечно.»

Скажем так: Лев Толстой в этом противостоянии двух титанов духа держался много достойнее. А старичок Иоанн, наверное, попросту ревновал к творческому могуществу и славе Льва Николаевича.

* * *

А ещё обратимся к нашему лучшему эксперту по слабостям самых известных писателей конца XIX, начала века XX — к Ивану Бунину (см. «Освобождение Толстого»). По Бунину, характерным для Льва Толстого было эпизодически обострявшееся, частью под влиянием недопереваренного буддизма, подростково-стариковское стремление убежать от всех и всего в некую освобождающую даль и там юродствовать:

«Уйти, убежать он стремился давно. Еще в 1884 году писал в дневнике:

— Ужасно тяжело. Напрасно не уехал… Этого не миновать…»

«В 1897 году опять совсем было решил уйти, даже написал прощальное письмо Софье Андреевне — и опять не осуществил своего решения: ведь бросить семью — это, значит, думать только о себе, а каково будет семье, какой это будет для нее удар! Он тогда писал:

— Как индусы под шестьдесят лет уходят в лес, как всякому религиозному человеку хочется последние годы жизни посвятить богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой семидесятый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть неполного согласия, но не кричащего разногласия со своими верованиями, со своей совестью…

То же писал и в ночь бегства:

— Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и в тиши последние дни своей жизни…

К бегству подбивали его и со стороны. За месяц до бегства он писал: „От Черткова письмо с упреками и обличением“, — за то, что он, Толстой, все продолжает жить так, как живет. — „Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти ото всех“.»

«Почему он бежал? Конечно, и потому, что „тесна жизнь в доме, место нечистоты есть дом“, как говорил Будда. Конечно, и потому, что не стало больше сил выдерживать многолетние раздоры с Софьей Андреевной из-за Черткова, из-за имущества… Софья Андреевна, заболевшая в конце концов и душевно и умственно, довела уже до настоящего ужаса своими преследованиями, и уже крайних пределов достиг стыд — жить в безобразии этих раздоров и в той „роскоши“, которой казалась ему жизнь всей семьи и в которой и сам был принужден жить. Но только ли эти причины побуждали к бегству?

— Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших, — писал он в своем дневнике.

(…)

— Если бы я был один, я был бы юродивым, то есть ничем бы не дорожил в жизни…

— Надо и в писании быть юродивым…

Он с радостью говорил своей старшей дочери Татьяне Львовне незадолго до бегства из Ясной Поляны, что он мечтает поселиться в ее деревне, где его никто не знает: „Я там могу ходить и просить под окнами милостыню“. Бесконечно знаменательны эти слова, — эта мечта быть юродивым, ничем не дорожащим в жизни и всеми презираемым, стать никому не известным, нищим, смиренно просящим с сумой за плечами кусок хлеба под мужицкими окнами. Ужели и впрямь, как думают это еще и до сих пор, так долго стремился он убежать из Ясной Поляны только ради освобождения себя от ссор с детьми и женой? Ведь еще юнкером испытывал он этот „экстаз свободы“, счастье думать, что нисколько он не русский дворянин, член московского общества, друг и родня