Глинтвейн на двоих - Елена Кривская

Профессор позволил вести себя в конец длинного коридора. Он устало подумал о том, как завтра или послезавтра эта бойкая девица будет умолять его принять досрочно экзамен. Или вообще поставить отметку автоматом. У нее появится масса душераздирающих семейных обстоятельств, наполовину или полностью изобретенных. И при этом она будет заглядывать ему в глаза с тем же умоляющим выражением, с каким смотрела позавчера Нина Денисова, подающий надежды молодой ученый.

Так, не спеша, двигалась по коридору эта странная пара, преодолевая броуновское движение студентов, выскакивавших то справа, то слева, то сзади. Молчаливый, сосредоточенный на собственных мыслях профессор и она — неумолкавшая ни на секунду. Во время их короткого пути она успела сообщить профессору массу интересных, по ее мнению, вещей. Она говорила о том, как все в группе (она тоже), обрадовались, когда увидели в расписании его имя вместо доцента Денисовой, о том, как все (она тоже) без ума от его лекций, как все влюбились… в античную литературу. Прислушиваясь к этому щебету, профессор чуть улыбнулся. Конечно же, он не был высечен из гранитной скалы и получал некоторое удовольствие от комплиментов, пусть и довольно грубоватых. Но приблизившись к аудитории, он придал лицу строгое, даже грозное, выражение, и студентка, понимающе улыбнувшись, тут же отделилась от него. Аудитория уже была заполнена, и она села на свободное место — не очень удобное для того, чтобы улыбаться профессору. Тут она достала тетрадь и приняла вид пай-девочки.

Как всегда бывает на первом семинаре, никто толком не подготовился, и занятия превратились в мини-лекцию. Аргус стал рассказывать о ритме и метре в древнегреческой поэзии и, увлекшись, принялся рисовать на доске схемы ямбов и анапестов, гекзаметров и пентаметров. Аудитория в ужасе созерцала чередующиеся палочки и полукружия. Кто-то попробовал зевнуть и в страхе прикрыл рот.

«Не врубаюсь», — явственно расслышал Аргус у себя за спиной. Он резко обернулся и окинул грозным взором аудиторию. Все-таки он не был чудовищем и, как опытный педагог, определил, что группе надо дать возможность чуть расслабиться.

— Говорят, что длина строки гекзаметра совпадает с протяженностью морской волны, накатывавшейся на берег Адриатики, — говорил он. — Слепой Гомер прислушивался к биению морской волны и сочинял свою «Илиаду»…

Казалось, что в воздухе уже носился неуловимый запах йода и морских водорослей; но не исключено, что его ощущал только профессор. Он остановился и опять окинул аудиторию взглядом:

— Все понятно? — указал рукой на доску с загадочными письменами.

Аудитория молчала. Студентка с каштановыми волосами мечтательно улыбалась — наверное представляла себе слепого старца на берегу Адриатики.

— Надо полагать, всем все понятно, если такое единодушное молчание, — выдержав паузу, заключил Аргус. — Остается десять минут. Я думаю, мы поговорим еще…

Сзади послышался слабый стон. Аргус свирепо взглянул в сторону стонавшего. И тут взметнулась рука. В каждой группе всегда находится доморощенный остряк, который может подкинуть преподавателю каверзный вопрос и озадачить его. Или заставить смеяться всю аудиторию, включая и профессора, в то время как стрелки часов неуклонно отсчитывают последние минуты занятий.

— Появились вопросы?

— Если можно, Юлиан Петрович, проинформируйте нас как относились к сексу в Древней Греции.

В аудитории воцарилась тишина (и только кто-то один нервно хихикнул), пока Юлиан Петрович не произнес:

— Положительно.

Аудитория облегченно рассмеялась.

— Если вас действительно интересует этот предмет… По нему существует обширная литература.

— Хотя бы коротко, Юлиан Петрович…

— Ну, что ж… Греки восторженно относились к сексу, который приписывали не только людям, но и богам. Как вы знаете, олимпийские боги охотно вступали в любовную связь со смертными. Любовь богов связывалась с культом плодородия, красоты, наслаждения. Огромное значение у греков уделялось красоте тела и духа. Наготой восхищались уже с момента развития спортивных игр. Фаллос трактовался как символ плодородия, его изображали на домах, в публичных местах… В древнегреческой литературе были весьма распространены эротические мотивы. Поэты посвящали свои стихи любви, сексу, красоте человеческого тела…

Профессор увлекся, рассказал о странной любви Леды и Лебедя, о еще более странной — Европы и Зевса в обличье быка. Вспомнил и о самовлюбленном Нарциссе, о похищении прекрасной Елены, раскрыл сущность комплексов Эдина и Электры… Кратко пересказал историю Дафниса и Хлои, он собирался было перейти к рискованным эпизодам из «Золотого осла» Апулея, но вдруг спохватился и вспомнил об основной теме занятий.

Но его вновь остановила поднятая рука.

— Еще вопросы?

— Да. Можно у вас спросить, Юлиан Петрович, какого вы мнения об «Антигоне».

— О ком?

Кто-то хихикнул.

— Чего ты смеешься, бестолочь? Я, Юлиан Петрович, имею в виду, конечно же, не ту Антигону. Я про спектакль в «Поп-театре». Вы не смотрели? Говорят, что это последний писк…

— Если я не ошибаюсь, вы говорите о пьесе Ануя. Конечно же, я читал, и скажу вам, Ануй — это далеко не Софокл. Про спектакль я слышал. Действительно, говорят, что это «писк», как вы выразились. Я не могу судить. Не посчастливилось посмотреть. Не хватает для этого двух вещей. Времени и…

— Баксов, — подсказал кто-то. Прокатился смешок — и вновь все испуганно умолкли.

— …и билета. Вы хотели предложить мне билет?

Остряк стушевался. Теперь посмеивались над ним.

— Еще есть вопросы?

Вопросы иссякли — а с ними и время занятий. Профессор наскоро продиктовал задание и отпустил группу. После чего принялся влажной тряпкой уничтожать начертанные на доске гекзаметры и пентаметры. Окончив работу, он обернулся и увидел, что в аудитории не осталось никого, кроме нее. Она улыбалась. И теперь он опять мог прочитать в ее взгляде страх, почти панический, какое-то отчаяние и еще что-то. Но яркие губы раздвигались в какой-то нахальной улыбке.

— Вы, правда, хотели бы посмотреть «Антигону», профессор?

Он раздумывал, не прекратить ли одним махом все эти игры. Но ведь он даже не узнал, что за этим кроется. Пусть только она скажет, что ей нужна отметка автоматом.

— Говорят, туда очень трудно попасть, — ответил он уклончиво и стал сгребать со стола книги, папки.

— Я могла бы вам помочь… Вы знаете, у меня подруга работает в театральной кассе… Это легко было бы устроить.

Профессор молча присматривался к ней. Очевидно, цель имелась, но, кажется, не та, которую он подозревал. Что-то мешало ему поступить так, как он поступал в аналогичных случаях.

Она продолжала:

— Знаете, профессор, это же ничего мне не стоит. Вы так выкладываетесь на лекции, я же вижу. Для меня каждое ваше занятие — маленький праздник…

Незаметно она перестала говорить «мы» и говорила «я».

— Почему я не могу сделать вам маленький сюрприз? Это же мне ничего не стоит…

— Хорошо, — наконец сказал он, — если это, действительно, так легко для вас, как вы говорите… Конечно же, расходы я возмещаю.

— Не о расходах речь, Юлиан Петрович, — быстро заговорила она, — как-нибудь разберемся. Я оставлю вам свой телефончик, хорошо?

Клочок бумаги с нацарапанным номером был, очевидно, наготове. И все же профессор не обрывал игры. Казалось, после нескольких серьезных жизненных потрясений ему доставляла некоторое удовольствие щекотливость этой ситуации. Конечно же, в любой момент он может прекратить игру, похожую на легкий флирт. Конечно же… Но если жизнь так превратна в серьезных вещах, неужели он не имеет права хотя бы на это, ни к чему не обязывающее?

— Прекрасно, — весело сказал он. — Но предупреждаю: я малоинтересный собеседник. Вот если бы вы хотели поговорить о поэзии Анакреонта…

Она поняла намек и рассмеялась. Не нахально — искренне, от души.

— Можно мне на всякий случай ваш номер, Юлиан Петрович? — просто спросила она.

Одним из немногих его жизненных правил было: никогда не давать студентам номер своего домашнего телефона, кто бы об этом ни просил. Так поступали многие, и этим избегали осложнений. Иное дело, что информация все равно просачивалась — время от времени в профессорскую квартиру врывался шквал студенческих голосов: «хвостистов», лентяев, престарелых заочников и несчастных студенток на третьем-шестом месяце беременности. Виктория довольно едко иронизировала по поводу этих звонков.

Правила игры требовали продолжения. Поколебавшись какую-то секунду, он вручил ей свою визитную карточку.

— Благодарю, профессор, — казалось, она немножко ошалела от успеха своей диверсии. — А теперь, извините, у меня пара.

Как будто он ее задерживал, не давал уйти, а она торопилась.