Черновик - Михаил Нянковский

Он пошел провожать ее до трамвайной остановки, и его как будто прорвало. Все впечатления, которые накопились в нем за то время, что он ездил на дачу к Полянскому, вдруг хлынули наружу. Он говорил и говорил, а она слушала, почти не перебивая, лишь иногда нарушая его монолог робкими вопросами, которые заставляли говорить с еще большим вдохновением. Они уже давно стояли на остановке, трамвай подходил за трамваем, но ни он не мог остановиться, ни ей не хотелось его перебивать. В конце концов он предложил пройтись пешком, хотя, как выяснилось, жила она не близко.

Потом он часто провожал ее из института, не обращая внимания на удивленные взгляды однокурсников, считавших его заядлым донжуаном, а ее – непримечательной провинциалкой, равно как и на презрительные ухмылки своих бывших пассий.

Если им не удавалось пройтись вместе после занятий, он звонил ей вечером, назначал встречу, и они подолгу вместе гуляли, выбирая укромные уголки старых парков, гуляли даже зимой под снегом, который так красиво кружил в свете фонарей. Он расчищал перчаткой место на спинке парковой скамейки, и они садились на нее, тесно прижимаясь друг к другу. Иногда он шутливо обнимал ее («Смотри не замерзни!») и видел, что, несмотря на посиневший нос, ей тепло и хорошо с ним и вовсе не хочется убежать домой, чтобы согреться. А он все говорил и говорил. И не только о литературе, но обо всем, о чем мог говорить с самым близким человеком. Он рассказывал ей про деда, про Митрича, к которому уже давненько не выбирался, потому что все выходные теперь проводил с Оксаной, про свои странные отношения с родителями, про свои планы на будущее, которое хотел связать с наукой. Постепенно и она, преодолевая возникшую поначалу робость, стала понемногу рассказывать о себе, о маме, которая воспитывала ее одна и никак не могла смириться с уходом мужа (тот оставил ее с годовалой дочкой на руках), что проявлялось то во вспышках беспричинного гнева, то в многодневных уходах в себя. В эти минуты ему еще больше хотелось обнять и согреть Оксану, чтобы защитить от всех бед на свете. Ему нравилось, как она говорит своим тихим низким голосом, но еще больше нравилось, как она слушает – она умела слушать.

Весной, воспользовавшись отъездом родителей на научную конференцию, он пригласил ее к себе домой. Она как-то вдруг напряглась, неуверенно спросила: «А удобно?» Но он так весело и радушно приглашал, что Оксана согласилась. Он даже не стал покупать шампанского, как делал всегда при встречах с Инной (или все-таки ее звали Инга?.. впрочем, это уже не имело значения). Он поил ее чаем из старинной чашки, похожей на те, в которых подавали чай на даче Полянского, – шампанское казалось ему неуместным. Но когда они уселись рядом на диван и стали разглядывать старые семейные фотографии, он почувствовал прикосновение ее плеча, ее бедра и вдруг ощутил, как какая-то теплая волна прокатилась от ее тела к его телу. Он резко обнял Оксану и развернул к себе, может быть, даже слишком резко, опасаясь, что ему придется преодолеть ее сопротивление. Но она не сопротивлялась. Ни тогда, когда его губы прикоснулись к ее губам, ни тогда, когда его рука скользнула под ее лыжный свитер…

Их прогулки после этого вечера по-прежнему продолжались, но все чаще они искали возможности встретиться не на улице. То он договаривался с кем-нибудь из друзей про квартиру на пару часов, то высчитывал, когда родителей не будет дома, а иногда они встречались и у нее (мама все чаще стала попадать в больницу)…

В постели с Оксаной он испытывал странное чувство. С прежними подругами он ощущал возбуждение конкистадора, которому с легкостью удалось подчинить себе новые, не покорившиеся другим завоевателям земли. Но с Оксаной все было по-другому – он не чувствовал себя завоевателем. Это как будто изначально была его территория, его дом, куда он вернулся после долгих и бессмысленных скитаний.

Он, кажется, даже ни разу не признался ей в любви, настолько все, что с ними происходило, было естественным и не нуждалось ни в каких объяснениях. За пару месяцев до диплома Оксана сообщила Сергею, что беременна. И это тоже было настолько просто и понятно, что он сразу сказал: «Пойдем подадим заявление». Кажется, именно так и сказал. Или, может, «Хочу, чтобы ты стала моей женой»? Сейчас уже и не вспомнить. Нет, кажется, все-таки «Пойдем подадим заявление».

Наташка родилась, когда он уже учился в аспирантуре и вел занятия у первокурсников. Учиться и готовиться к занятиям, имея в доме новорожденного ребенка, со всеми этими пеленками, подгузниками, молочной кухней, бессонными ночами и вечно ломающейся коляской, было не просто, но Оксана, мужественно пережившая тяжелейший токсикоз и похоронившая во время беременности маму, которая так и не справилась со своим одиночеством, понимала, насколько важна для Сергея его работа, и постаралась взвалить на себя всю заботу о Наташке. Она никогда не жаловалась на усталость, старалась не будить его ночью; если Наташка начинала кричать, Оксана бесшумно вскакивала с постели, бросалась к детской кроватке и хватала дочку на руки, чтобы та не потревожила Сергея своим криком. Когда девочке исполнился год, ее отдали в ясли, поскольку тех денег, которые приносил в дом Сергей, семье уже не хватало, а Оксане как раз предложили преподавать в техникуме русский язык, и она сразу же согласилась, тем более что нагрузка была небольшая, и к тому моменту, как надо было забирать Наташку из яслей, она уже освобождалась.

Теперь, через много лет после развода, они виделись редко, и Сергей мало что знал о своей бывшей жене, но от общих знакомых слышал, что она и сейчас преподает «что-то вроде русского языка». Он всегда иронизировал по поводу этого преподавания, поскольку был убежден, что изучение бесконечного свода правил и еще более бесконечного списка исключений из них не имеет никакого отношения к овладению языком Пушкина, Гоголя и Чехова.

Но, несмотря на это, когда Оксана пошла работать в техникум, он радовался вместе с ней. Тогда вообще всё радовало. У него была семья, свой дом (они жили в квартире, доставшейся Оксане после смерти матери), была любимая работа, да и вокруг все стало приходить в движение.

Сначала вся страна с удивлением увидела своего нового руководителя выступающим перед ленинградцами без бумажки. Об этом заговорили все, это был шок, так как столько лет вожди и по бумажке-то говорили с трудом, едва ворочая старческими языками, что иного себе никто уже и не представлял. Потом в газетах стали появляться слова «перестройка», «ускорение», «гласность». Потом в «Знамени» опубликовали «Новое назначение» Бека, и тут как будто прорвало. Как будто распахнулись настежь дверцы Митричева книжного шкафа. Сергей едва успевал прочитывать все, что еще вчера немыслимо было увидеть в печати и что сегодня публиковали все журналы наперебой. А надо было не только успевать читать, но и созваниваться с друзьями, чтобы занять очередь на ходящие по рукам номера «Нового мира», «Знамени», «Октября» и «Дружбы народов».

Когда наконец все то же «Знамя» впервые опубликовало одну из повестей Писателя, Сергей понял, что его час настал. То, что не стало темой студенческой курсовой, должно было стать темой диссертации. Профессор Буров, его научный руководитель, сам когда-то защитившийся по «Малой земле», с энтузиазмом поддержал ученика:

– Конечно, конечно, вот она, настоящая литература, достойная изучения! Вы счастливчик, молодой человек. Наступила эра филологов.

И Сергей с головой ушел в работу. Он просиживал до ночи в библиотеках, стал завсегдатаем отдела редких книг, вел переписку с зарубежными исследователями творчества Писателя, поскольку теперь такая возможность появилась, а на родине подобных исследователей не нашлось.

Свободного времени почти не оставалось, а еще нельзя было не следить за тем, что происходит в стране («Сегодня рушится тысячелетнее прежде» – эта строчка Маяковского все время вертелась в мозгу у Сергея, привыкшего все происходящие события обозначать цитатами), и по этой причине немало часов было проведено у телевизора (причем самыми популярными вдруг стали новостные программы, которые раньше никто толком не смотрел), за чтением многочисленных газет и побившего все рекорды смелости «Огонька».

Именно в «Огоньке» он наткнулся на крошечную заметку, обведенную толстой черной рамкой. В ней сообщалось, что на 88-м году жизни скончался некогда известный советский писатель, лауреат Сталинской премии Самуил Давидович Полянский. Дальше было что-то вроде «подчинил литературное творчество господствовавшей идеологии», «своими романами оправдывал режим», «стал вольно или невольно соучастником»… Журнал извещал о смерти старика даже без традиционного «глубокого прискорбия».

У Сергея холодок пробежал по телу. Он вдруг сообразил, как давно не был у Митрича, и понял, что надо куда-то звонить: то ли в Союз, то ли в Литфонд, то ли в «Огонек», – чтобы узнать о похоронах. Даже схватился за телефон, но тут ему стало ясно, что извещение в «Огоньке» могло появиться и через неделю после смерти, а значит, звонить уже бессмысленно. В итоге звонить он никуда не стал, но и делать в этот день уже ничего не мог.