Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

– «Видение Саломеи», – был пронизан откровенным эротизмом. Одетая в прозрачную юбку-панталоны и украшенный жемчугом лиф, Аллан чувственно изображала обольстительницу Саломею. «Ничего более шокирующего на лондонской сцене вы еще не видели, – гласили рекламные листовки, которые распространял театр “Палас”, обещая зрителям необузданную страсть. – Ее глаза горят желанием… и извращенным порочным огнем; ее пламенный рот пышет жаром, а тело извивается, как серебристая змея, готовая схватить добычу».

Самой «извращенной» казалась зрителям кульминационная сцена, в которой Аллан забавлялась с отрубленной головой Иоанна Крестителя, медленно и страстно целуя ее в губы. Некоторые считали Аллан всего лишь артисткой бурлеска с претензиями на высокое искусство, но другим она представлялась мощной культурной силой. Последняя в длинном ряду исполнительниц роли Саломеи – в пьесе Оскара Уайльда и опере Рихарда Штрауса, поставленной на ее основе, – она стала символом порочной красоты и аморального бунта против викторианского ханжества. Она с упоительной дерзостью воплотила дремавшую сексуальность тысяч своих поклонниц.

В эдвардианской Британии – по крайней мере, в мире, где обитала Диана, – женскую сексуальность не принято было выставлять напоказ. Теории Хэвлока Эллиса [19] еще не обрели всеобщую известность; Мэри Стоупс еще не написала свои откровения о любви и оргазме. Даже если кто-то разделял свободолюбивые нравы Аллан или догадывался, что их разделяет, заявить об этом во всеуслышание было практически невозможно. Лесбиянство чисто технически считалось законным (королева Виктория не верила, что женщины могут состоять в любовной связи, поэтому не утвердила законопроект о криминализации женской гомосексуальности), однако публично признаваться в своих сексуальных предпочтениях было не просто проблематично, а даже опасно.

Саломея в исполнении Мод Аллан – женщина, осмеливающаяся заявить о своих желаниях, – стала своего рода тайным шифром, объединившим женщин. Те устраивали частные вечеринки, наряжались Саломеей и танцевали, имитируя ее чувственный стиль (нередко это происходило в сопровождении мужского оркестра, но музыканты деликатно прятались за пальмами в кадках). Когда один американский репортер заметил, что Аллан породила в Лондоне опасную моду на «богемный образ жизни и танцы», внимательные читатели уловили сексуальный подтекст: поговаривали, что любовницей Аллан была жена премьер-министра Марго Асквит. Через десять лет радикальный правый политик Ноэль Пембертон Биллинг затеял крестовый поход по выявлению дегенератов и непатриотичных элементов среди британской аристократии и обвинил Аллан в привитии британкам «культа клитора».

Герцогиня Ратленд ни в коем случае не принадлежала к этому культу и не желала даже о нем слышать. Она чуралась всего, что считала вульгарным; заподозрив старшую дочь Марджори в использовании косметики (до войны макияж все еще считался предосудительным), Вайолет не смогла даже заставить себя произнести слово «румяна» и лишь вопросительно коснулась пальцем щеки дочери. Но в искусстве она видела только красоту и не препятствовала Диане, когда та захотела снова посетить выступление Аллан: ей казалось, что дочь вдохновляется впечатляющей грацией танцовщицы.

Диана и в самом деле вдохновилась и на следующий год записалась в балетную школу на курс русского народного танца и классического балета [20]. От непривычных физических нагрузок болели ноги и пальцы, но ей нравилось, каким подвижным стало ее тело, а больше всего радовала приобретенная стройность. К 1911 году она стала настолько уверена в себе, что согласилась позировать полураздетой своему брату Джону, увлекавшемуся любительской фотографией. Она сидела спиной к камере, но ее лицо отражалось в зеркале, и все видели, что перед ними Диана Мэннерс – стройная, элегантная и вызывающе самоуверенная.

Ее программа самосовершенствования принесла плоды: тело обрело нужную форму. Но гораздо сложнее оказалось придать нужную форму миру, который ее окружал. К семнадцати годам ее стало необычайно раздражать, что все считали ее ребенком: ей нельзя было делать высокую прическу, ходить на танцы и видеться с друзьями без сложной схемы с привлечением родителей и гувернанток. Ее оксфордские друзья закончили университет и начинали взрослую жизнь, а Диана, мечтая к ним присоединиться, вновь и вновь писала в дневнике: «Остался всего год, и я буду свободна – свободна – СВОБОДНА».

Но «свобода» не оправдала ее надежд. Сезон 1910 года прошел на редкость уныло: из-за траура по королю Эдуарду VII отменили придворные развлечения, в том числе бал дебютанток [21]. А самое сильное разочарование принесли люди, в компании которых Диана вынуждена была провести очень долгое и скучное лето.

Большинство ее ровесниц-дебютанток оказались застенчивыми неуклюжими девушками, «не знавшими пудры… одетыми настолько безвкусно, что без слез не взглянешь, с лохматыми бесформенными волосами, заколотыми кривыми гребнями». Юноши, которым их представляли как потенциальных будущих жен, казались столь же неуклюжими и пресными. У Дианы сложился свой идеал мужчины в ходе общения с ребятами из оксфордской компании: Аланом Парсонсом, Рэймондом Асквитом, Патриком Шоу-Стюартом. Все они были умны, остроумны, читали стихи. Гвардейцы, виконты и графы, с которыми она танцевала тем летом, не шли с ними ни в какое сравнение.

Следующее лето оказалось намного более интересным: в июне в Лондон приехал с гастролями «Русский балет» Дягилева. Диану заворожила сложная хореография и волнующая музыка «Шахерезады» и ослепительная яркость декораций Леона Бакста. Наконец она очутилась в мире, напоминавшем яркие картины, нарисованные ее воображением. А когда в 1912 году послушала русскую оперу, в которой солировал великолепный Федор Шаляпин, «будто все кометы разом пронеслись по незнакомому небу, а звезды пустились в пляс».

Тем же летом Диана открыла для себя театр другого рода. Они с матерью ездили в Венецию и познакомились с баснословно богатой эксцентричной маркизой Луизой Казати. Та жила в необычном одноэтажном палаццо [22] на Гранд-канале в окружении мрачного заросшего сада со зверинцем. Но куда больше ее жилища Диану поразили ее экстравагантные приемы.

Когда их с герцогиней впервые пригласили на прием в палаццо, за ними отправили одну из личных гондол Казати. По прибытии их встретила пара почти обнаженных рабов; один подливал масло в жаровню, и приветственный огонь взлетал в ночное небо; второй бил в огромный гонг. Казати, похожая на ожившую Медузу Горгону – лицо напоминало бледную напудренную маску, огненные кудри, крашеные хной, – ждала на террасе палаццо. Она стояла в громадном вазоне с туберозами, застыв в грациозной позе, как мраморная статуя, и молча протягивала каждому из пришедших бледный цветок.

После предсказуемого регламента английских балов этот декадентский спектакль показался Диане волшебством. Вот чего ей не хватало, когда она пила фруктовый пунш и танцевала кадрили в прошлом сезоне! Впрочем, и Лондон вскоре начал оправдывать ее ожидания. В городе назревали перемены, повсюду витал дух космополитизма – первая выставка постимпрессионистов, радикальные теории Зигмунда Фрейда, открытие новых ночных клубов. Последние интересовали Диану