Пророк в своем Отечестве - Алексей Алексеевич Солоницын

как: сначала надо хлопотать у попечителя учебного круга. А тот, известное дело, свиное рыло, как говорит наш сатирический старец. Ни в одной строке ровным счетом ничего не смыслит, а всюду лезет: это зачем, это почему. Ну, ладно. Тут разобрались как будто, а у градоначальника всё надо начинать сызнова. А ведь это простая афишка, господа, простая афишка!

– Ну, зачем же вы так, Орест Федорович, – вступился за государственных мужей Аполлон Николаевич. – Вовсе и не афишка, а дозволение собрания с публичным чтением… Дело нешутейное. Афишка – одна оболочка. Хотя, конечно, можно бы и без попечителя обойтись, утверждением одного градоначальника…

– А что у вас предполагается к чтению? – спросил Николай Николаевич, прикончив, наконец, рябчика и вопросительно глядя на Федора Михайловича:

мол, важно, что вы читать будете, но и к кофею пора бы приступить.

Анна Григорьевна тут же встала – пойти распорядиться, а Орест Федорович ответил за Достоевского:

– Федор Михайлович будет читать отрывок из «Евгения Онегина». Это у нас главное.

– Помилосердствуйте, Орест Федорович, – перебил Миллера Достоевский. – Что значит «главное»? Мне и так тычут, что я ради аплодисментов выступаю. Вы уж главное дайте господам артистам, а меня в конец афишки, чтоб как-нибудь незаметно. Это ведь иные писатели никак не могут без апотеоза.

Орест Федорович слишком хорошо знал, что Федор Михайлович имеет в виду; действительно были разговоры – и крайне несправедливые, – будто Достоевский ищет публичных чествований. Никогда он их не искал. Дело тут заключалось в ином: просто он читал лучше других.

Да и читал ли?

Странно: голос у него был слабый, глухой, и казалось непостижимым, почему этот голос отчетливо слышен в любом конце любой залы. Было в нем что-то завораживающее, потому что стоило Федору Михайловичу произнести две-три фразы, как публика мгновенно утихала и жадно ловила его слова, а он, чувствуя это и воодушевляясь всё сильнее и сильнее, уже владел публикой. Да и сам он был частью ее, и в голосе его нагнетались без видимых усилий боль, гнев, восторг.

Он не знал, в каком месте речи надо усилить голос и подъем тона, где сбавить, где говорить спокойно; не знал, как главное слово выделить в предложении, а в слове – слог; все приемы ораторского искусства были ему неведомы, да и не нуждался он в них. Слова составлялись во фразы как бы сами собой, и сила его духа поднимала эти слова на немыслимую высоту, обрушивая их на сердца слушателей, так что даже и задубевшие люди трепетали и замирали.

Читал ли он «Великого инквизитора», читал ли о встрече Раскольникова с Сонечкой, когда тот признается в убийстве, читал ли про каторжных, выпускающих на волю орла с подбитым крылом, или другие страницы своих сочинений – зала внимала ему с ужасом и восторгом, со слезами на глазах и с дрожью в руках.

Тяжко давались ему публичные выступления: после них он чувствовал себя совершенно опустошенным и измученным. Да и не только поэтому не хотел публичных чтений: перед Самим Богом мог поклясться, что противны ему и умильные лица светских дам, и пошловатые комплименты франтов, изображающих ценителей прекрасного. Не один раз давал себе слово более не выступать, но появлялся Орест Федорович, и всё начиналось сызнова: ведь для бедных студентов или литераторов надо выступить…

Всем, кто сидел сейчас за столом в квартире Достоевского, было понятно, что имел в виду Федор Михайлович под словом «апотеоз». Во время знаменитых прошлогодних пушкинских праздников, связанных с открытием памятника великому поэту, среди многих искреннейших и прекрасных событий случались и конфузы. Так, в заключение вечера 7 июня должен был, как указывалось в афишке, состояться апотеоз. Его ждали, как события из ряда вон выходящего; во время музыкального номера для хора и оркестра, специально написанного Танеевым, занавес взвился, и все увидели на пустой сцене бюст Пушкина на постаменте. Рубинштейн дирижировал оркестром и хором, скрытым от зрителей. Что пел хор, понять было невозможно.

В это самое время из-за кулис вышли сначала актеры, потом писатели. Они шли по сцене и клали венки к подножию бюста. Лишь Иван Сергеевич Тургенев увенчал главу бюста Пушкина, а не подножие, и это вызвало громкие рукоплескания. Тургенев во всей это церемонии явно играл первую роль, и привлек всё внимание к себе.

Писатели прошли по сцене и выстроились в ряды за бюстом Пушкина, причем Максимов, Юрьев, Потехин оказались рядом с Достоевским и будто бы выражали собой всю русскую литературу. Странны тут были не только эти господа литераторы, на которых пугливо косился Федор Михайлович, не знавший, для чего он вышел на сцену, да еще в такой компании; странной была и фигура распорядителя по устройству торжеств господина Поливанова. Он-то какое отношение имел к русской литературе? Вроде бы главнейшая фигура празднества, а что собой представлял?

Да всего-навсего директор гимназии, который только и написал, что учебник по грамматике для гимназистов. Зато выглядел крайне импозантно, почти как Тургенев…

Иван Сергеевич – седовласый, статный, европеец до кончиков ногтей – выступил вперед из рядов литераторов и особенно усердно кланялся, как бы показывая, кому адресованы аплодисменты залы… О Господи! Вот тебе и апотеоз! Да чей он? Или они, русские писатели, собрались сюда, чтобы потешить свое самолюбие и выяснить, кто первый среди них, а кто последний?

Федор Михайлович уехал бы домой, если бы не дал слово говорить завтра, 8 июня.

И вот этот день настал.

Едва он вышел на сцену, едва посмотрел на беломраморные колонны, на лица – знакомые и незнакомые, смутно угадывающиеся в прекрасной зале Дворянского собрания, – как тревожный шумок прокатился по рядам.

«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое».

Этих слов как будто ждали. Как будто у всех они вертелись в уме, да вот только никак не могли облечься в ясные и всем понятные фразы. И вот явился человек – невзрачный, старый уже, слабый телом и голосом, – и вот этот человек враз становится необходимым для всех и для каждого.

«Пушкин есть пророчество и указание», – продолжал Достоевский, и каждый как бы повторял за ним его слова и объяснял себе: «Ну да, именно так, я и сам об этом думал».

Уже радость и восторг закипали в сердцах, почти каждый, кто слушал Достоевского, благодарил Бога и случай, что в эти минуты он здесь, в белоколонной зале Дворянского собрания, где вершится историческое событие.

А когда Федор Михайлович закончил говорить, началось нечто невообразимое – каждый хотел пожать ему руку, обнять его, как брата, как отца, как самого дорогого человека, сказавшего заповедные, из самого сердца исторгнутые слова. И уже понималось, что такие