Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Василий Гроссман

– Вымой клеенку горячей водой, – сказала Марья Андреевна и провела рукой по столу – показала Поле тусклый след, оставшийся от пальцев. И пока Поля мыла клеенку, Марья Андреевна говорила, что помощь, которую она оказывает людям, ничтожна и нет силы, которая могла бы осушить море слез и страданий, принесенных революцией и гражданской войной.

Ее красивая седеющая голова тряслась, как у старухи, все сидели молча, а через стекла вместе с нежным светом садившегося солнца в комнату входил тихий, далекий вой:

– А-а-а-а-а-а…

– Да, – сказал доктор, – я хочу знать только одно: почему во время революции, которая сделана для счастья людей, в первую очередь страдают дети, старики, беспомощные и ни в чем не виноватые люди? А? Объясните мне это, пожалуйста.

Все вздрогнули от неожиданного звонка и молча переглянулись.

– Я открою, – сказал Коля.

– Ты с ума сошел, – вскрикнула Марья Андреевна и схватила его за рукав.

– Поля, – ласково позвал доктор, – Поля, пойдите к двери.

Звонок взвизгивал, чья-то безумная рука рвала его.

– Что вы девушку посылаете? – сказал Москвин. – Уж лучше я схожу.

– Через цепочку, через цепочку, – закричал ему вслед доктор.

Москвин подошел к двери, подбадривая себя, состроил рожу, спросил невинным голосом:

– Кто там?

И тотчас женский голос закричал:

– Откройте, ради бога, к доктору, к доктору! Ради бога, откройте, к доктору!

Москвин снял цепочку, щелкнул английским замком, но дверь не открывалась.

– Сейчас, сейчас, – сказал он и повернул нижний ключ, но дверь снова не открылась.

– Тьфу ты, черт, что такое? – бормотал он и увидел, что дверь была заперта еще на три железные задвижки и большущий крюк.

– Сейчас отопру, – сказал он и отодвинул задвижки.

– Доктор, доктор! – закричала старая женщина в платке и побежала в столовую.

– К сыну моему, доктор, умоляю вас, скорей! – говорила она, и платок хлопал, как крылья черной птицы.

Она была полна безумия, и казалось, что ее отчаяние могло заразить не только живых людей, но и камни, по которым она бежала сюда.

Но доктор, видевший страшную смерть в тихих комнатах и светлых больничных палатах чаще, чем воины видят ее на поле сражения, остался спокоен.

– Да перестаньте кричать! – сказал он и замахал руками. – Если каждый больной станет так звонить, то на вас звонков не напасешься. И зачем, спрашивается, вы ворвались в столовую?

Женщина посмотрела на него расширенными глазами. Ведь только сумасшедший может говорить про звонок и столовую, когда в мире случилось такое ужасное несчастье! Все спокойные люди были безумны. Кричать и выть должны они, – ведь ее сын погибает.

– Доктор, идемте, доктор, идемте! – исступленно говорила она и тащила его за рукав.

– И я пойду с вами, – сказал Москвин.

– Отлично, веселей будет возвращаться, – сказал доктор. – Вы пойдете в качестве фельдшера.

И Марья Андреевна дала Москвину докторский пиджак с широкой перевязью Красного Креста.

Доктор собирался медленно, а в коридоре он вдруг остановился и начал брюзжать:

– Вы имейте в виду, что во всем городе есть один безумец-врач, который выходит из дому вот в такие дни.

Пустые улицы казались особенно широкими, а дома с закрытыми окнами и наглухо забитыми парадными дверями стояли точно шеренги серых людей, ожидающих казни.

– А-а-а-а-а… – протяжно кричали привокзальные кварталы.

– Доктор, доктор, скорее, – всхлипывая, говорила женщина и тянула его за рукав.

– Да не могу я с моим миокардитом бегать как козел, – сердился он. – Если вы хотите скорее, нужно было извозчика достать.

А когда они подошли к нужному переулку, Москвин услышал, как за воротами кто-то шепотом говорил:

– Это доктор, доктор, я его узнаю.

Должно быть, самооборона смотрела на них через щели в досках. Наконец они подошли к одной калитке. Москвин остался ожидать во дворе, а доктор с женщиной поднялись по черным железным ступеням кухонной лестницы.

Доктор пробыл в доме недолго, скоро он спустился вниз, и Москвин спросил его:

– Ну как, что с парнем? Доктор пожал плечами.

– Что, пустяки? – обрадовался Москвин.

– Какие пустяки? – удивился доктор. – Но вы себе представляете, чем я могу помочь молодому человеку, которому прикладом раздробили череп и который умер по крайней мере сорок минут назад? А? Как вы думаете, в таких случаях надо беспокоить врача?

Они вышли на улицу, и сверху донесся острый, сверлящий крик, в котором не было ничего живого и человеческого – так кричит железо, когда его сверлят насквозь.

Всю обратную дорогу доктор рассказывал Москвину, когда и кем были построены дома, мимо которых они шли. У него была громадная память, он помнил и знал все: сколько стоил дом, приносил ли он доход; доктор даже знал, как учатся дети домовладельцев и где живут их замужние дочери.

Они не встретили ни одного человека, звуки шагов раздавались громко, как в ночной тишине.

IV

В блюдечко было налито постное масло, ватка служила фитилем; называлась эта конструкция «каганец», и пользовались ею для освещения, взамен электричества. Каганец трещал – должно быть, к маслу была примешана вода, желтый пальчик пламени сгибался и разгибался, читать при его свете было почти невозможно.

Они сидели на своих кроватях и смотрели, как тени мешков, ящиков, банок струились и взвивались по стенам, бесшумно сталкиваясь и вновь разбегаясь.

Фактаровича лихорадило. Он измерял после ужина температуру, и у него оказалось больше тридцати восьми градусов. Лицо его с продавленными щеками было совсем темным. Москвин уговаривал его лечь в постель и взялся ему помочь снять туго сходившие сапоги.

– Вы слышите, – сказал Фактарович и показал на темное окно, – это они!

Армия входила в город. Могуче рокотали колеса восьмидюймовых орудий, скрежещущие по камням подковы лошадей выбивали искры, и казалось, что ноги коней громадны, как колонны, обросшие густой страшной шерстью. С жестяным криком проехал броневик, его прожектор осветил мрачно шагавшую пехоту, блеск сотен штыков. Броневик проехал, и штыки погасли, исчезли в темноте, но солдаты все шли и шли – был слышен гул их шагов.

Комиссары стояли у окна, всматриваясь в темноту. То там, то здесь вспыхивали огоньки спичек, раздавались выкрики людей, поспешно отбрякивали подковы легконогих адъютантских лошадок, но эти звуки глохли в гудении тысяч шагающих сапог.

– Подумать только, – сказал Верхотурский, – что парень, с которым я одно время встречался в варшавском подполье, который когда-то ходил на сходки, таскал за пазухой литературку, теперь вот заправляет этой контрреволюционной махиной, борющейся с коммунизмом.

– Борющейся с коммунизмом! – крикнул Фактарович и взмахнул руками. И, может быть, потому, что голова его горела, он заговорил безудержно и громко о великой социалистической революции. И странное дело – хотя за темным окном раздавался равномерный ужасающий гул молча идущих полков, не было сомнения, что сила на стороне этого человека, стоящего у окна большой полутемной комнаты.

Потом Москвин и Фактарович уснули. Москвин похрапывал, а Фактарович скрипел во сне зубами, и Верхотурский вспомнил, как в Лукьяновской тюрьме он четыре месяца провел в камере с товарищем, который скрипел ночью зубами; Верхотурский просился в одиночку, – этот зубовный скрип раздражал и не давал уснуть.

Должно быть, оттого, что он слишком много ел, у него сделалась жестокая изжога, и он почти до утра лежал с открытыми глазами и, сердито щурясь в темноту, думал о вещах, занимавших его вот уже сорок лет. Мысли его не путались, а шли легко и быстро. Он точно записывал их косым, размашистым почерком. То, что он находился в захваченном врагами городишке, не волновало и не беспокоило его. Он знал, что найдет способ наладить положение, как делал это уже десятки раз.

И только когда он вспомнил громадную пустоту сегодняшнего дня, вспомнил дом, полный дорогих и глупых вещей, разговоры за столом, ужин, обед, завтрак, чай, он забеспокоился, начал думать, как страшно было бы вдруг заболеть и пролежать здесь несколько недель.

А за окном стояла полная тишина.

Город, после того как вошли войска, спал глубоким сном, точно больной, измученный днем страданий в жестокой операционной комнате и, наконец, впавший в забытье.

v

Утром город зашумел весь сразу, в домах раскрылись окна, распахнулись парадные двери. Обыватели встречались, удивляясь встрече, всплескивали руками.

– Ну, что слышно в городе? – спрашивали они.

– Говорят, что штаб армии останется у нас постоянно. – И людям не верилось, глядя на военных, мирно ходивших тут же рядом, что вчера при виде этих серо-голубых шинелей они отходили от окон и, млея, ждали, не утихнет ли вдруг шум шагов возле их дома, не ударит ли мрачный завоеватель винтовочным прикладом по двери.