Воин из Киригуа - Кинжалов Ростислав Васильевич

В юноше все окаменело. Он с трудом понимал окружавшее, ему казалось, что он видит плохой сон, посланный демонами; вот-вот он проснется — и все это кончится. Вихрь страшных событий, ворвавшийся в его жизнь, еще не стал для него реальностью. Долгие годы его родное селение наслаждалось мирной жизнью, и Хун-Ахау не помнил ни одного вражеского набега. Может быть, этим и объяснялась беспечность батаба, стоившая ему жизни.

Длинная цепочка тяжело нагруженных людей шагала молча, лишь изредка то здесь, то там раздавался тяжелый вздох; зато победители веселились вовсю. Впереди пленных шла основная часть отряда с предводителем; сзади — около трех десятков воинов, зато самых опытных и пожилых. По бокам каравана шли часовые с копьями и бичами в руках, чтобы вовремя подхлестнуть нерадивого и предотвратить побег. Все они весело перекликались друг с другом и обменивались впечатлениями: набег был удачен, потерь почти нет, а добыча богатая; жаль только, что по недоразумению был убит батаб: за него можно было получить хороший выкуп или принести его в жертву.

Хун-Ахау молился. Сперва он хотел призвать на помощь бога их селения, но вспомнил, что храм сожжен. Тогда юноша обратился к солнечноглазому Ицамне*, владыке небес, к повелителю лесов Йум-Каашу*, к могучему владыке гроз и ветра Одноногому*. Он просил их, чтобы все случившееся оказалось злым сном, чтобы он сейчас проснулся и оказался дома, среди близких, или на кукурузном поле вместе с отцом. Снова и снова повторял он все заклинания, какие только помнил, перемешивая их с жаркими мольбами и пышными восхвалениями силы и могущества божества. Губы его беззвучно шептали: «Вы можете все свершить, о владыки! Так сделайте же, что просит вас ваш раб! Отец и я будем отдавать жрецу весь урожай, каждый день перед вами будет чаша с теплой птичьей кровью! Сделайте же это, боги! Да будет так!»

Движение отряда все ускорялось — очевидно, предводитель хотел побыстрее уйти от опасного соседства Ололтуна. Все чаще и чаще раздавались удары бича и ругань конвоиров, все чаше и труднее бились сердца носильщиков.

Через два часа пути, когда тропинка вывела на большую дорогу, отряд неожиданно остановился. Впереди послышались радостные восклицания: к нападавшим присоединился второй отряд, разгромивший соседнее селение. Приведенные им пленные и взятые в плен в селении Цолчене были согнаны вместе, и колонна, увеличившись почти вдвое, двинулась дальше. На этот раз они шли по дороге, и идти стало немного легче. Но Хун-Ахау, по-прежнему погруженный в мольбы, даже не заметил этого.

После еще трех часов пути, извиваясь, словно гигантская змея, колонна свернула с дороги и углубилась в лес. Здесь был дан приказ остановиться и сделать привал. Весь груз был сложен вместе, и около него стали часовые. Предводитель отряда и самые знатные воины устроились несколько поодаль. Пленных расположили в середине огромного кольца из отдыхавших воинов так, что пройти мимо них незамеченным было невозможно. Но большинство захваченных было настолько подавлено несчастьем и разбито усталостью, что, едва лишь освободившись от ноши, они бросились на землю и лежали без движения. Только несколько человек беспокойно бродило среди лежавших, разыскивая родственников или хотя бы знакомых.

Около Хун-Ахау остановилась какая-то фигура, и знакомый голос произнес;

— А! Индюшонок из Ололтуна! Как ты сюда попал?

Юноша приподнялся на локте, удивленно посмотрел на говорящего. Перед ним стоял его недавний противник, воин Шбаламке. Правая рука его, очевидно поврежденная, висела плетью, но голос его был спокоен, и он даже чуть-чуть улыбался.

Что-то теплое шевельнулось в груди Хун-Ахау. Никакой злобы к Шбаламке он уже не чувствовал. Ссора в Ололтуне, так огорчившая и заботившая его несколько дней тому назад, казалась ему теперь чуть ли не приятным событием. Ведь она была до того…

— На наше поселение напали и разграбили его, а меня захватили, — сказал Хун-Ахау. О судьбе отца он умолчал, потому что все еще надеялся, что его просьбы тронут богов.

Шбаламке присел около него на корточки, на мгновение зажмурился от боли в руке.

— А я возвращался из Тукульха в Ололтун, и они схватили меня на дороге. Одного я успел уложить, но потом мне сильно повредили руку. — Он понизил голос и продолжал значительно: — Как только об этом нападении узнают в Ололтуне, вдогонку будет послан большой отряд, и нас отобьют. Я уверен, что еще до захода солнца мы будем дома!

Хун-Ахау не отвечал. Новая надежда, вспыхнувшая в нем после слов молодого воина, заставила его вспомнить и другое: а что он найдет дома, если их освободит отряд из Ололтуна? Живы ли мать и младшие брат и сестра, уцелел ли от пожара их дом, чем они будут питаться? И глубокая тоска об отце, о родных нахлынула на него. Неужели он никогда их больше не увидит? Отец поручил ему заботиться о матери, а как он выполняет приказание? Может быть, не нужно было бросаться в гущу сражения? Зачем, зачем он не послушался отца!

Шбаламке увидел по лицу юноши, что тот что-то не договаривает, что он думает о чем-то более горьком, чем плен. Воин встал и на прощание кинул:

— Помни, что я здесь и всегда помогу тебе, если смогу! А о нашей ссоре забудь, мы оба были неправы!

Хун-Ахау благодарно кивнул ему головой; он по-прежнему еще не мог произнести ни одного слова. Проводив взглядом медленно удалявшегося Шбаламке, он уткнулся лицом в землю, чтобы не видеть довольных и веселых лиц вражеских воинов. Родной, бесконечно знакомый запах земли немного успокоил юношу.

Через час был дан приказ отправляться, но перед тем как выступить, все пленные были поделены предводителем на две большие группы. Начальник отряда медленно переходил от одного пленника к другому, тщательно рассматривая каждого, а иной раз и щупая мускулы. Более молодых и крепких он отгонял направо, пожилых и слабосильных — влево. При виде Хун-Ахау он одобрительно прищелкнул языком и, не раздумывая, направил его в правую группу. Шбаламке, которому кто-то из пленных уже успел привязать на раненую руку примочку из пережеванной лечебной травы, предводитель первоначально хотел отправить в левую группу. Но молодой воин, дерзко смотря в упор на начальника, громко произнес несколько бранных слов. Лицо предводителя потемнело; он обрушил на спину Шбаламке страшный удар бичом, рассекший кожу, а затем приказал присоединить строптивца к правой группе. Шбаламке оказался рядом с Хун-Ахау.

— Вот мы и вместе, — шепнул ом, — раз я с тобой, то все будет хорошо. Ты видел, как я отделал этого жирного пожирателя лепешек, воображающего себя воином?

Хотя, по мнению Хун-Ахау, «отделали» скорее Шбаламке, он, чтобы не огорчать нового друга, утвердительно кивнул головой.

После того как пленные были поделены, левой группе приказали взять весь груз. Хун-Ахау с невольным состраданием смотрел, как почти не отдохнувшие люди взваливали на себя огромные тюки и, сгибаясь под их тяжестью, выстраивались в длинную цепь. Прозвучали отрывистые слова приказа, и караван тронулся. Во главе его, как и прежде, шел начальник отряда со своим окружением; через каждые десять человек носильщиков шел вооруженный воин.

Правая группа, состоявшая приблизительно из шестидесяти человек, не имела почти никакого груза, кроме нескольких тюков со съестными припасами. Проводив взглядом удалявшийся отряд, предводитель оставшихся воинов тоже дал знак к отправлению. Это был уже пожилой, но мускулистый и еще крепкий для своих лет человек; многочисленные шрамы, видневшиеся на его теле, и выбитый левый глаз показывали, что он пережил на своем веку немало сражений. Угрюмое, свирепое выражение его лица не сулило пленным ничего хорошего.

Тюки были навьючены на первых в цепи; остальные люди шли ничем не нагруженные. Воины — с этим отрядом их осталось всего двадцать — двигались, как и прежде, по бокам, но одноглазый начальник не возглавлял процессию, а, наоборот, замыкал ее. Движение отряда было быстрым, шли «оленьим» шагом, и воины покалывали кончиками копья медливших.