Черная шкатулка - Людвик Ашкенази

земного шара, и знаем, в какое время ему был подан завтрак.

Мы плаваем в море невидимых импульсов и впечатлений.

Достойные смеха пловцы! Ведь и за спинами мировых

рекордсменов море тотчас смыкается вновь…

Коммуникации работают безотказно, это верно.

А за столом сидят двое — локоть к локтю и даже колено к колену,

и часто один не знает, что думает другой. Просто не настроен

на его волну.

И когда в одном тревожно гудят барабаны и полыхает пламя

возбужденных нервных токов, другой испытывает

отчаянную скуку…

памятник

В компетентной подкомиссии ЮНЕСКО

уже несколько лет лежит проект

доктора архитектуры профессора Тео Пишториуса,

заслуживающий экстренного рассмотрения:

на двадцатиметровом обелиске из синтетики — стремянка,

на самом ее верху — прыщеватый подросток,

еще не вышедший из этого прискорбного возраста.

В руках у него коробок спичек

(0,7x1, 8x2,5 метра),

и одной спичкой он с робкой улыбкой

пытается поджечь стремянку.

На обелиске надпись из чистого плутония:

«Человечество»

старое доброе время

Наступит время, и вместо замков шкафы будут с фотоэлементами.

Бабушка подойдет, даже не пошевельнет пальцем,

и шкаф откроется сам собой.

Налетят внуки. А крику сколько!

— Ой, у тебя там еще магнитофон! С кнопками! Баб,

чего ты его не выбросишь?!

«Да, — подумает бабуся, — я бы вам его включила,

послушали бы, что мне нашептал дедушка,

и навздыхал, и немножечко напел.

Но я стесняюсь».

И лучше сядет за рояль, который будет таким же черным

и почти таким же белым, как в прошлом веке, и сыграет им

старенький рок-н-ролл. И все будут говорить:

— Какая в прежние времена бывала музыка, такая нежная,

тонкая и ненавязчивая…

И все начнут вспоминать давнее прошлое —

эпоху первых атомных реакторов, старинных спутников,

желудочных зондов и далеких от совершенства бормашин.

На их лицах появятся слегка сентиментальные и

лишь чуточку иронические улыбки людей, вспоминающих

старое доброе время.

сотворение мира

Была одна девочка, совсем еще маленькая,

и эта девочка сильно плакала.

Вы уж меня извините, сидела на горшочке и

горько-прегорько плакала.

Звали ее Ева. Ладно?

Прошло полтора часа, и никто не знал,

почему она плачет.

— Ева, — говорю, — дай мне немножечко твоих слезок,

я их спрячу в маленькую черную шкатулку.

Девочке это понравилось.

Она мне их наплакала целую чашечку, потом перестала

и говорит:

— Мама мне сказала, что я тоже буду мама.

И у меня будет мальчик, кудрявенький такой, хороший,

и еще девочка — толстушка и хохотушка.

И теперь я боюсь:

а вдруг с ними что-нибудь случится?!

И оттого плачу.

Дядя Людвик, давай мы с тобой сами сделаем такой мир,

чтобы в нем никто не боялся!

Мы принялись за работу и сделали его.

На славу мир удался.

Он был из пластилина, весь красный. Снаружи и внутри.

Вулканов мы делать не стали, про границы забыли,

казармы у нас не поместились, для тюрем места тоже не осталось.

Мир этот Ева взяла с собой в постельку,

а я пошел домой и включил последние известия.

голубые глаза

Вот видишь, Маня, а ты боялась. Я, правда, тоже боялась,

но тогда мне было не до этого. Мне надо было, доченька,

коров подоить да свиней накормить, а меня еще животом

попрекали и говорили:

— Не могли до свадьбы подождать?!

А когда придет Франтишек, глянь на него ласково, да ты

сама знаешь, не мне тебя учить, и смотри во все глаза,

как он на тебя посмотрит и что скажет сначала, а что потом.

И бабы, что с тобой в одной палате, пусть говорят:

«вылитый отец». И что, значит, нос его, и смеется, как он.

За молоко не бойся, молока у нас всегда хватало.

А когда будешь давать грудь и станешь с ним говорить,

разговаривай с ним ласково и не спеша. Скажи ему:

— Бабушка велела передать, что все тебе на этом свете рады,

солнышко ты наше ясное,

мужичок синеокий,

крикун бессердечный.

съезд

В одном небывало большом загородном ресторане,

был то, собственно, даже не загородный, а лесной ресторан,

где груши «дюшес» подавались прямо с дерева,

а форель — из бурного горного потока,

сверкающего загадочным серебром,

косули — на вертеле, куропатки — на шпажках и

каштаны — на древесных углях…

в этом лесном ресторане,

где стульями служили пни силою срубленных деревьев,

собрались сверстники.

Все — родившиеся в один день,

один час

где-то на нашей планете.

Улыбчивый багрянец заката

тлел, словно костер

из пламени листьев, прозрачного дыма

и бурых веток, залитых

Солнцем.

Репродукторы, укрытые в кронах деревьев,

звали к столу:

«Появившиеся на свет в один день и час,

вы здесь?»

«Здесь», — ответ их слился в одни голос,

и этот голос был мужским, потому что женщин среди них не было.

«Займите места за столом!» — велели репродукторы.

Сверстники сели, где оказалось место.

Так случилось, что рядом с маленьким господином

с большим брильянтом

сел сухонький человек с выбитыми зубами;

возле молодого итальянского епископа в нейлоновой сутане —

молодой индиец, которому родители перебили ноги,

чтобы у него была профессия,

потому что в Индии быть нищим —

это все же кое-что да значит;

рядом с владельцем бакалейной торговли, сожалевшим,

что он не предложил съезду свой запас залежалого фазаньего паштета,

сидел алжирский повстанец

с кожей, сожженной напалмом.

И все поздравляли друг друга, что родились в этом мире,

который так щедр на причуды:

в один и тот же день он дал увидеть свет

будущему Бетховену, юному убийце хозяйки табачной лавки,

миссионеру, внуку Круппа,

повару экс-короля Альфонса XII,

владельцу тюльпанных плантаций из Наардена,

командиру зондеркоманды из Дюссельдорфа,

трубачу из джаз-банда, фельетонисту из «Манхеттен-Ньюс»,

создателю атомной прачечной,

артисту-кукольнику, служителю из анатомички, герою-полярнику,

наемному танцору, чемпиону по вольной борьбе и астронавту.

В лесу стемнело, ночь жадно допивала его свет большими глотками,

и в больших деревянных подсвечниках загорелись огоньки,

зажженные тихо снующими слугами в зеленых охотничьих куртках.

И тогда, чтобы участвовать в беседе,

сюда пришли родившиеся в тот же день

и в тот же час

лишившиеся жизни:

повешенные ночью, казненные к утру,

живьем зарытые, поднятые на штык,

тихо отравленные газом, заморенные голодом,

сведшие счеты с жизнью,

бросившись с «Эмпайр Стейт Билдинг»,

убитые несчастною любовью,

горем от ума или же счетом за квартиру.

Новые гости были в огоньках,

слегка мерцающих на легком ветерке;

внезапно вышел… нет, выплыл

голубовато-белый Месяц,

который все народы звали одинаково — Луна.

Астронавт встал, поднял бокал со старым рейнским

и холодным лунным светом.

— Я поднимаю этот тост, — сказал он, —

за наше человечество и его славу,

за человечество,

которое сейчас готовится к тому,

чтоб его домом стали

все галактики.

Ура!

земля!

Одним туманным ранним утром, горевшим приглушенным светом,

когда все в зеленоватой дымке и лужи, как подслеповатые зеркала,

я оказался близ старой школы, пристроившейся на отшибе.

Этот особенный зеленоватый сумрак ложился на ее оконца,

особенный зеленоватый сумрак, как в старом календаре.

Я заглянул в одно окошко, укрытое густым вереском.

Такого удивительного класса никто из вас еще не видел.

Пустая черная доска, географическая карта, большое чучело

орла, небесный синий глобус и старая учительница…

— Маленький Колумб, Людвичек Бетховен, малыш Эйнштейн,

Вилюша Шекспир, Володечка Ульянов, Машенька Склодовская, —

так вас вызывала старая строгая учительница.

— Христофор, что ты там вытворяешь с яйцом? Спрячь его на завтрак.

Альберт, пригладь свои вихры! И что ты увидел за окном?

Небо? Видишь, Альберт, я тебе всегда говорила.

Вилюша, что у тебя под партой? Опять играешь в театр?