Форелевая рыбалка - Дмитрий Юрьевич Хромов

– Пожалуйста. Вы воевали?

– Нет, слава богу, хотя тогда все на фронт собирались. Ну и я с девками в управу ходила. Тоже хотела на фронт втихаря от мамки сбежать. Но нас отругали и домой отправили. – Баба Анни усмехнулась. – Но в сентябре, когда немец к Ленинграду подошёл, всё-таки взяли. В госпиталь. Он отсюда недалече был, километрах в ста. Посёлок там был такой, Ореховка, в стороне от дороги. Образования медицинского у меня не было, так что определили меня и мою подругу в прачки. Подруга моя Томка померла, ещё в восемьдесят шестом, она тут в крайнем доме жила. А я, значит-то, ещё живу.

– А в госпитале что вы делали? – поинтересовался Сом.

– Так я же говорю, стирала. И портки солдатские, и бинты, да много чего, сейчас не вспомнишь. Работы много было. Не высыпалась совсем. Бывало, прикорнёшь у бака, а тебя уж зовут. Надо же не только постирать, но ещё и высушить. Бинты прогладить, а утюги тогда чугунные были, все руки отмахаешь. Правда, хорошо было у меня на стирке, тепло от печки, так что зимой к нам греться ходили да покурить. Я тогда и закурила. От голода закурила. Покуришь, бывало, и есть не хочется. – Старушка засмеялась.

Худяков положил перед рассказчицей пачку сигарет Cabinet и зажигалку, приглашая закурить.

– Нет, нет. Я уж давно бросила, как дочку носить начала. Мне тогда наш врач Моисей Яковлевич, прекрасный человек, сказал, мол, хочешь здорового ребёнка, бросай курить, Аня. Он меня Аней называл, а я и не возражала.

– А что, совсем с едой плохо было?

– Очень плохо. Особенно первый год. Зимой-то совсем голодали, а как лето сорок второго настало, так полегче сделалось. Нас по весне в лес стали отряжать, черничный лист собирать, смородиновый, брусничный. В госпитале из него чай заваривали, раненых поить. А как грибы пошли, так совсем хорошо стало. Правда, их раненым не давали, желудки у них слабые, грибы не принимали. Так, отварчику похлебают, и то хорошо. Пацанята местные выручали, рыбки наловят, принесут. Да и снабжение стало налаживаться. С Ладоги рыбу нам привозили. В общем, пережили.

– А немцев видели? – вступил в разговор Бак.

– А как же, видела. Пленных мимо нас гнали, много гнали. Мы вначале на них всё смотреть бегали. А потом надоело, не до них. Раненые, которые ходячие, бывало, выйдут и смотрят. Курят и молчат.

– Скажите, – поинтересовался Женька. – А награды у вас есть?

– Да какие награды, – отмахнулась рукой баба Анни и рассмеялась. – Дали уже после войны. Меня контузило, за это и получила.

– Расскажите, как контузило? Вроде у вас тыл был. – Худяков нетерпеливо поёрзал.

– Зимой сорок второго немец бомбу кинул. Взорвалась она недалеко от кочегарки. Я тогда бельё кипятила, ну и шибануло меня. Я ещё себе тогда ноги сильно обварила. Всё переживала потом, что с такими ногами замуж не выйду. Но ничего, вышла.

Увидав заинтересованные лица ребят, баба Анни вздохнула.

– Да что тут рассказывать. Но раз интересно, расскажу, да и сама повспоминаю. А то, бывает, лица человеческого месяцами не вижу. Только с иконами и говорю. А они хоть и слушают внимательно, но отвечать не стараются. Нас, девчонок молодых, в госпитале работало много, так что мужским вниманием мы были не обижены. Хихикали, улыбались, но чтобы что-то большее, то ни-ни, да и сил на шашни не было. Уставали сильно, постоянно спать хотелось, даже больше, чем есть. А в кочегарку бегали покурить, особенно зимой, там тепло было. Ну и стал лично ко мне приходить Мишаня мой. Он раненый у нас лежал, долго лежал. Ему руку левую отняли по локоть, да и ногу повредило. Он сапёром служил, и его где-то на Волховском фронте покалечило. Его на списание готовили. Приходил он ко мне, значит, покурить вначале, потом сахарком угостит, с печками поможет. Ну, я и привыкла к нему. А сам он красавцем не был. Роста небольшого, чернявый, весёлый. И говорить умел красиво. Ну, я и повелась. Пожалела, значит, его. Вначале думала, что обойдётся, но потом, как забрюхатела, пригорюнилась. Куда я с дитём-то. Война. Но Мишенька мой, когда узнал, предложение, значит, сделал. Мол, давай, Анюта, поженимся, ты одна и я один. К тому времени родители мои уже померли, братьев моих на войне убило, а один пропал без вести. И у него семьи нет, остались, говорит, под немцем, в оккупации. Недолго я думала, согласилась. Комиссовали, значит, меня, и зажили мы с ним счастливой жизнью. Вначале тут же, при госпитале. А как война кончилась, то в бараке комнату дали. Вскоре дочка у нас родилась. А Миша мой плотником от Бога был, всяко дело у него в руках горело. Он и печки складывал, и дома строил, вообще, мастер на все руки, хоть и с одной рукой. Дали ему направление в колхоз, вот в этот, где мы сидим. И дом нам дали, вот он стоит, на вас смотрит. Деревенька была эта захудалая, домов пятнадцать, половина ‒ пустые, много народу тогда на войне этой проклятущей побило. Вот нам и дали этот дом. Мишаня его перебрал, покрыл заново, благо материалы нам управа выдала. Вот и зажили. Потом двое ребят у нас умерли, а потом и Коленька родился, который сейчас в Ленинграде живёт. Вот и всё. А ты что рот открыл, – неожиданно сказала баба Анни, – рыбу свою перекоптишь, снимай давай.

Вовка ойкнул, подскочил к почти погасшему костру и, обжигаясь, снял с остывающих углей закопчённую коптильню. Женька тут же добавил дров, и костёр весело затрещал, разгоняя ночную мглу. Рыба, разложенная на газете, выглядела изумительно, а аромат копчёной форели вызвал лютый приступ голода у присутствующих.

– Ну, вы вечеряйте, а мне надо идти. – Старушка встала из-за стола.

– Не уходите, не надо нас обижать. ‒ Худяков искренне обиделся. – Попробуйте рыбки, вот какая получилась, у нас Володька её ух как умеет готовить.

– Нет, пойду я. Вам спасибо за приглашение, но у меня дел ещё навалом. А это, ‒ баба Анни показала на пластиковый стаканчик с коньяком, к которому она так и не притронулась, – пусть утром ваш друг выпьет, ему полечиться надо будет. Да и с водкой заканчивать, его организм уже не приемлет её.

Старушка повернулась и бодро зашагала к своему дому, как будто на улице была не глухая ночь, а яркий день. Буквально через полминуты она исчезла из круга, освещаемого костром, и растворилась в полной темноте. Друзья смотрели ей вслед, как