Избранное - Белькампо

Само собой понятно, что все это не относится к крестьянам и рабочим, и, видимо, благодаря своему крестьянскому происхождению хозяйка мне тотчас же отворила, едва услышала, откуда я прибыл. Она впустила меня в горницу, такую же опрятную, как и безвкусную, убогую по цвету и линии, где единственным украшением была она сама. Я рассказал, как поживает ее брат, она слушала с большим интересом. В горнице был еще ребенок, он подал мне руку. Через четверть часа пришел ее муж, он торговал продуктами скотоводства и не желал ничего другого на свете, кроме мира и спокойной жизни. Мы пообедали в кухне.

После трапезы я снова очутился на улице, словно вышвырнутый в чуждый мир.

Через Дракскую долину проложено шоссе длиной более восьми километров, обозначенное на мишленовской карте как «route modeme», то есть «современная дорога». Во Франции это лучшие отрезки шоссейных магистралей, шириною достаточной для восьми автомобилей, а дорожное полотно на них такое чистое и твердое, что кажется, будто эти шоссе намертво сплавлены с землей и выступают из нее как обнаженные земные ребра; начинаешь думать, что, когда наступит конец света, ангелы спустятся с небес и скатают все дороги в рулоны, как половики, все, кроме этих. Такие шоссе придется вытаскивать из земли небесными кранами целиком.

Здесь было заметно холоднее, со всех сторон меня окружали они, эти величественные белые стражи, стоящие пока что в отдалении, но скоро они будут совсем рядом. В одном кабачке позволил себя нарисовать жизнерадостный господин с усами и огромным сизым носом пропойцы. Такие атрибуты всегда бывают хорошей зацепкой в портрете.

Смеркалось, когда я пришел в деревушку Визий. В ответ на мою просьбу о ночлеге мне указали дом торговца топливом, у которого останавливаются путники. Я прошел через мрачный пакгауз, в конце которого увидел несколько ступенек, ведущих в жилье. Тут было до удушья жарко. Хозяин, колоссальных размеров детина ломброзианского типа,[7] обсыпанный угольной крошкой, сидел, навалившись на стол, и пил пиво, перед ним стояла бутылка, на голове была фуражка с низко надвинутым на глаза козырьком, наподобие шахтерского шлема с лампочкой, настоящий шлем он, видимо, давно уже снес в ломбард или забросил куда-то во хмелю. С моим появлением он очнулся, уставился на меня как на привидение и спросил, чего мне надо. «Переночевать», — сказал я. «Ладно», — сказал он и снова погрузился в забытье.

Я скинул рюкзак и сел у печки; когда чувство стеснения от такого интерьера проходит, опять благодушествуешь как ни в чем не бывало.

На столе я увидел французский журнал «Revue criminelle» или что-то в этом роде, посвященный исключительно преступникам и преступлениям. Убийцы обоего пола, трупы, снятые со всех сторон, пока еще кровь остыть не успела, сцены суда с неумолимыми служителями правосудия и льющими слезы отчаяния родственниками подсудимых, высокопоставленные персоны, замешанные в скандальных аферах с подкупом и взятками, — все это в журнале прямо кишело. По грязным, замусоленным страницам было видно, что его тщательно штудировали. «Если дело пойдет в таком же духе, — подумал я, — то у меня есть шанс попасть с перерезанным горлом в следующий номер». По полу бегал замаранный цыпленок, издававший короткие флажолеты и клевавший все подряд.

Когда я утолил свой голод, появилась женщина и с ней маленькая девочка — по всему виду домашние этого пьяницы, которые ходили за покупками. Я нарисовал девочку, а когда закончил, хозяин категорически потребовал, чтобы я нарисовал его тоже, но не прошло и минуты, как он уже в беспамятстве свесил голову на стол, несмотря на понукания жены и дочки. Сходства, конечно, не было, но за это полагалось распить новую бутылку, которую женщина выставила весьма неохотно.

Спальное место мне отвели в стороне от дома, под навесом на тюках соломы. Я устроился на нескольких тюках сразу, провалы между ними сквозь сон воспринимались опять же как бездонные пропасти. Холодный ветер с гор шевелил мои волосы, отовсюду слышалась возня четвероногих. Нет на свете лучшей самозащиты, чем занятие художеством; убийство художника для всех людей то же самое, что для моряков убийство альбатроса.

Утром хозяина уже не было, хозяйка же вела себя так, будто меня не существовало, и я поспешил в дорогу. Это, кстати, одна из прелестей бродячей жизни. Ты волен в любую минуту навсегда покинуть то, что тебе не по душе, и никогда об этом больше не вспоминать. В обычной жизни для этого потребуется самоубийство.

Утро было чудесное, ярко светило солнце. Метров шестьсот, если не больше, дорога поднималась в гору, это была «route Napoleon» («дорога Наполеона»), и в самом деле проложенная императором для сношений с Италией; именно по этой дороге начал он свой триумфальный марш на Париж, когда бежал с острова Эльба. А теперь я пройду той же дорогой до самого Средиземного моря — не сон ли это? Действительно, такое встречается только во сне: наверху в полном разгаре зима, а внизу, в долинах, в полном разгаре осень, склоны покрыты бурым, желтым, красным, настоящая фуга времен года.

Возле дороги стояла большая продолговатая лохань для умывания с холодной проточной водой, откуда могли пить лошади. Истинный ходок должен следить за собой, чтобы не опуститься и не потерять человеческий облик; ведь сполна рассчитавшись с обществом, он мало-помалу, сам того не замечая, начинает вести себя как на необитаемом острове, и тут ему крышка, потому что люди его избегают и боятся. Поэтому нужно изо дня в день силком заставлять себя умываться, бриться, чистить башмаки — словом, поддерживать себя в порядке.

Чем выше я поднимался, тем дальше и глубже открывался мне вид на долину речки Романш, змеящуюся между отвесными скалами на заднем плане, а в самом верху этой декорации глаза отдыхают на далеком зеркале глетчера. Ближние вершины поочередно умывались пригоршнями свежего снега из проплывающих мимо облаков. Кажется, так и слышишь, как облако спрашивает у горного кряжа: «Не угодно ли шампуня, мсье?» Вдали облака толпились гуще, вся цепь вершин была от них седой, а среди этой седины, как чудо, светился ярко-зеленый альпийский луг с тремя белыми хижинами.

Наверху я забрел в невзрачную деревушку Лафре, на улице не было ни души. В крохотной, как улей, почтовой конторе, откуда я отправлял открытку, сидела миловидная молодая женщина, и, когда я спросил, не желает ли она, чтобы я ее нарисовал, она ответила: «О да, с удовольствием!» Меня пригласили пройти в маленькую жилую комнатку в глубине домика; почтарка сразу же поставила на огонь кофе. Она была родом из Парижа, но с тех пор, как попала сюда, жизнь ее остановилась. Она была так мила со мной, как может быть мила только француженка; позировала мне с ангельским терпением, а когда у меня ничего путного не вышло, то даже не обиделась. Подумать только, женщина не обижается, что ее портрет нарисовали плохо! Но и это было еще не все, мне пришлось дождаться, пока придет ее мать, и она успокоилась не раньше, чем уговорила и ее позировать для портрета. Это была ветхая, утомленная жизнью старушка, вся в морщинах, и ей никак не нравилась идея дочери, но та ласково и насильно усадила ее на стул.

Старческие морщины — словно рельсы, по которым очень удобно передвигаться глазам художника, и старушка вышла удивительно похожей. За первый портрет я не хотел брать деньги, но милая женщина и слышать об этом не желала; на улице я обнаружил в сложенном десятифранковом банкноте еще пятифранковый. Если Дамы и господа расположены быть милыми и приветливыми с нищим или бродягой и видеть в нем человека, им не следует сдерживать себя мыслью, что такой человек все сразу забудет, потому что это неправда, ведь подобное отношение слишком большая редкость.

Встречи вроде вот этой поднимают настроение на Целый день, будто тебе подарили красивую вещицу и ты достаешь ее снова и снова, чтобы налюбоваться всласть.

Я свернул с большака на тропинку, чтобы получше рассмотреть три горных озера, вытянутые цепочкой поодаль. Какое-то время у меня был попутчик, крестьянин, возвращавшийся со своего поля. Он спросил меня, чем я занимаюсь. «Рисую, — сказал я, — если у вас есть симпатичная дочь, то могу нарисовать с нее красивый портрет». — «У меня была дочь, — сказал он, — elle est morte, она умерла, двадцати двух лет», — и умолк, словно лаская ее в памяти.

На стенах гор играло Alpenglühen — альпийское сияние, розовый отсвет заходящего солнца на снежных кручах, одно из самых захватывающих зрелищ в природе, когда весь окрестный ландшафт кажется погруженным в пламя.

После заката так похолодало, что я решил остановиться в первом же местечке под названием Лa-Мюр и пошел в тамошнюю гостиницу. У хозяина и хозяйки был целый выводок детей, создававших в доме прямо-таки невыносимую атмосферу. Общая столовая служила им игровой площадкой, а клиентура — игрушками. Они хотели все немедленно заполучить в свои руки, а если кто-то возражал, то поднимали вой; родители, судя по всему, были целиком на их стороне. Когда старший начал играть ручкой радиоприемника, а папа с мамой делали вид, что чадо имеет на это полное право, мое терпение лопнуло, и я отвадил ребенка от игрушки, предназначенной для взрослых. Мне это удалось, потому что я был сильнее. Весь вечер после этого малец смотрел на меня глазами, полными ненависти: будь он на троне, я уверен, меня бы ждала немедленная расправа. Инстинктивно он, вероятно, чувствовал, что в душе я тоже мечтаю стереть его с лица земли, хотя и не подаю виду. Когда думаешь, сколько еще зла могут причинить в своей жизни такие гниды, продолжая бедокурить, а закон будет охранять их, как любого другого, сердце кровью обливается. А если затем подумаешь, как разумно обращаются со своими детенышами звери, то можно прийти к весьма странным заключениям. По счастью, этот малец был глуп, ума таким обычно не хватает.