Циклоп - Олди Генри Лайон

«Я не девчонка! — каждую ночь, засыпая, твердит себе Танни, как заклинание. — Мне замуж не надо! И рожать — тоже. Я стану сильным! Могучим! Буду много зарабатывать. Разбогатею. Дом куплю — большой, на целых пять комнат! Чтоб всем места хватило: и отцу с матерью, и…»

А сам думает: как оно, в Янтарном гроте? Что ему отрежут?!

Больно, небось, когда режут…

3.

Белые мухи завершили танец. Вот последние из роя опустились на землю — и, повинуясь беззвучному сигналу, облака в небе расползлись древней ветошью. Лохмотья истаяли, как по волшебству. В прореху ударило солнце. Снег заискрился мириадами серебряных блесток — смотреть больно. Левый глаз Танни ослеп, но слезы выступили из обоих. Мальчик проморгался. Снег расчертили голубые тени от голых, черных деревьев; резко обозначились протоптанные тропинки. Открылась дверь соседнего барака. Эльза? В полушубке нараспашку, с непокрытой головой — лишь лента удерживает тяжесть густых волос — сивилла плыла по снежному морю, вздымая из-под сапожек искрящиеся буруны.

Танни аж залюбовался.

Впервые он увидел сивиллу восемь дней назад. А казалось, знает Эльзу всю свою жизнь, с колыбели. «Банальность, — хмыкнул бы человек, умудренный опытом. — Так думали до тебя бессчетные тысячи влюбленных юнцов! Поэты извели на перья стаи гусей; живописцы исписали тьму полотен, и все о любви. Малыш, ты смешон…» И ты смешон, ответил бы ему Танни. Тебе только кажется, что ты мудр и остроумен. Плевать я хотел на чужую мудрость и чужой опыт. Забери себе орду поэтов и живописцев. Для меня это — впервые! Хильда? Нет, Хильда не в счет. Хотя ее я и впрямь знал с детства. Но ведь я тогда еще не встретил Эльзу!

…отец ведет его через госпитальный поселок. Танни страшно. Он очень старается не подать виду. Все уже решено. Он согласился, он все понимает. Отец год за годом копил деньги на размен. Поздно идти на попятный. А сердце глухо бухает в груди тяжелой плотницкой киянкой. А сердце замирает пугливым мышонком. А сердце норовит удрать в пятки и там остаться. Эй, сердце! Угомонись! Танни стыдится своего страха, но ничего не может с собой поделать.

Они подходят к каменному дому в центре поселка. Дверь открывается им навстречу. На пороге возникает — Она. Сивилла что-то говорит, но Танни не слышит. Он смотрит на сивиллу, как умирающий от жажды пьет воду. Восхищение? восторг? обожание? Танни не в состоянии назвать по имени овладевшее им чувство. Так он, наверное, любовался бы богиней, сошедшей с небес.

Ему — тринадцать. Как и любой парень его возраста, Танни не раз подсматривал за портовыми шлюхами. Не гнушаясь относительным покоем закоулков, грязных и вонючих, девицы на скорую руку ублажали морячков, вернувшихся из дальнего плаванья. Морячки пыхтели и старались по-быстрому наверстать месяцы, проведенные на борту. Вопли и насмешки сопляков, таящихся за углом, не смущали изголодавшихся по женскому теплу мужчин. Напротив, кое-кто из морских волков даже начинал просвещать зрителей, демонстрируя выходку за выходкой. Танни прекрасно знает, что и куда надо вставлять, откуда у людей берутся дети, и что находится у девок под одеждой. Но это совсем другое. И Эльза — другая. Она не имеет отношения к грязным шуточкам. Танни немеет и глохнет. Страх исчезает без следа. Танни готов на все. Пусть режут, что хотят. Да хоть голову — если сивилла рядом, ему все нипочем!

Дорога к Янтарному гроту не откладывается в его памяти. Весь путь Танни смотрит на Эльзу. Впитывает звук ее голоса, когда сивилла обращается к нему или к отцу. Слов он не слышит, смысла не понимает. Сивилле приходится по два-три раза повторять вопросы, чтобы до мальчика дошла суть. Он сгорает от стыда. Но сивилла терпелива. Эльза улыбается Танни, и ни разу не повышает на него голос. Разве есть на земле другая такая женщина?!

В гроте к Танни возвращается ясность рассудка. Они входят туда вдвоем. Отец ждет снаружи. Вокруг — искрящиеся наплывы. В темно-желтой, медовой глубине дробится, мерцает и переливается пламя свечей. Грот целиком из янтаря. Пол, по которому боязно ступать, стены, золотистые «сосульки» — одни свисают с потолка, другие вздымаются навстречу; гигантские, поменьше, и совсем крохотные, словно драгоценные иглы…

Грот уходит дальше, в глубь горы. Нет, туда им с сивиллой не надо. Госпожа Эльза велит ему сесть прямо на гладкий пол. Раздувает жаровню — там, небось, прячется чародейская искра, потому что угли разгораются в считанные мгновения. Эльза устанавливает жаровню на бронзовый треножник, бросает в огонь пахучие травы и снадобья. Садится перед жаровней; вдыхает дым, велев Танни молчать и ждать. Пряный дым навевает дремоту. Веки тяжелеют. В голове все блаженно плывет, как от вина. Вино Танни, случалось, тайком пробовал с друзьями. Знает, что почем. Не маленький. Глаза закрываются, веки слипаются намертво. В гроте он впервые видит сон, который станет преследовать Танни после размена. Янтарный кокон несет мальчика вдаль, укачивая в материнских объятиях. Внизу простирается равнина с мохнатыми, переливающимися радугой холмами. Холмы подступают ближе, окружая Танни. У них распахиваются каменные глаза. Растут лапы, клешни, щупальца; тянутся к добыче…

— Прочь!

Он приходит в себя. На лбу покоится ладонь сивиллы — успокаивая, утешая. Ладонь возвращает к жизни, гонит кошмар прочь.

— Грот сказал мне, что мальчика можно разменять, — говорит Эльза, когда они выходят к отцу, изнывающему от ожидания. — Пальцы на ногах. Еще левый глаз. Радуйтесь, глаз вылущивать не придется. Он просто перестанет видеть.

— А нельзя только пальцы? — с робостью интересуется отец. — Или только глаз?

— Извините, нельзя.

— А…

— Здесь не базар. Здесь не торгуются.

В госпитале Танни поят отваром — горький станут давать позже, а сейчас дают медвяно-приторный. Отвар пахнет миндалем, полынью и дымом. Танни не понимает, спит он или бодрствует. В левый глаз ему чем-то капают. Он ждет медной спицы, и радуется, сообразив, что спицы не будет. Глаз слегка печет. Танни быстро перестает обращать на это внимание. Когда лекарь отрезает пальцы, боли почти нет. Словно режут кого-то другого. Другому, наверное, больно, другой криком кричит… Танни сочувствует бедняге: вяло, сквозь дрему. И засыпает по-настоящему.

Чтобы проснуться в бараке для изменников.

Он проводил взглядом Эльзу. Она шла — плыла! — вдоль барачной стены. В стене, сложенной из грубых, плохо ошкуренных бревен, через каждые пять шагов были дощатые двери. За ними располагались такие же каморки, как у Танни. Интересно, сколько в поселке народу? Размен стоил дорого, в зависимости от запросов, но от желающих все равно не было отбою. Правда, большей частью люди приходили летом или осенью. Кое-кто, прослышав о чудодейственном гроте, приезжал к сивиллам за сотни лиг. Эльза, миновав семь дверей, нырнула в восьмую. Говорят, сивилл здесь целая дюжина. Работы хватает всем. Впрочем, назвать «работой» то, что творилось в Янтарном гроте и в госпитале, у Танни язык не поворачивался. Работа — мешки в порту таскать. Или сапоги тачать.

А чудеса творить — это разве работа?

Небо нахмурилось. Безымянный, угрюмый бог, засучив рукава, взял портновскую иглу с дратвой — и принялся деловито зашивать прорехи в тучах. Солнце поблекло, выцвело; скрылось за пеленой облаков. Снег медлил. И сивилла медлила выйти из барака. Танни заерзал на табурете. Здоровенная кружка отвара, да еще кружка воды… Мочевой пузырь напоминал о себе с настойчивостью нищего попрошайки. Нужный горшок, накрытый крышкой — у лежанки, в двух шагах. Но вдруг госпожа Эльза выйдет как раз тогда, когда его не будет у окна? Естество, однако, победило. Был Танни влюблен, или нет, но нужда — она и есть нужда, и сердечная страсть ей не указ. Как мог быстро, мальчик доковылял до горшка. А когда отжурчал и зашкандыбал обратно — услыхал вдалеке неясный шум. Море? Далековато отсюда до моря. Ветер? Ерунда, возразили неподвижные ветви деревьев. Голоса? Точно, голоса! Вроде как толпа — идет-топочет, гомонит, шумит…