Хрустальная медуза - Любовь Алферова

— За что же их любить? — обидчиво спросил Елизаров, сжимая в ладони тонкие женские пальцы. Она сама была как завороженная, в раздумьях и доверчивости своей: не рассердилась, руки не отстранила. Восхищение и преклонение, чуть затуманенные скорбью, отразились на ее лице.

— Только людям дан дар любить друг друга и мир, в котором они живут. Сама земля дана им для радости, как мячик милому ребенку. В любви истина, спасение и вечность человечества. Без любви мир станет мертв и понесется холодным комком среди звездных пустот. А я люблю людей хотя бы уже за то, что они могут играючи взбежать вон на ту вершину и оттуда смотреть, как огромно море и необъятно небо.

— Так взойдем же туда вместе! — восторженно, заражаясь игрой, вскричал Елизаров.

— А ты правда человек? — немного насторожилась она. — Я не ошиблась?

— Конечно! — он привлек ее руку и прижал к груди под рубашкой. Слышишь, как сильно бьется сердце?

— Да, сердце… — Она посмотрела на него прояснившимся взглядом. — Но будем восходить осторожно. Песок слишком горяч и жжет ступни.

«Так обуйся!» — хотел посоветовать Елизаров, но устыдился собственной глупости и промолчал.

Потом начались чудеса. Они вышли из воды и каждый шаг по зыбкому песку был медленным и тяжким, словно длился целое столетие. Чего только не успевал ощутить Елизаров, действительно забывший, кто он и куда стремится, пока натужно, словно сквозь свинцовый воздух, ступал вверх по склону. Он был и дремучим дикарем, чья шерсть вставала дыбом от желанья сжать неуклюжей лапой горячий лепесток огня, и изнуренным рабом, прозревшим от дерзкой мысли, что он свободный сын природы, и заточенным в келье старцем, чей смущенный ум бьется над загадкой бытия, и воинствующим гением, которому открылся круговой ход космических светил. Он изнемогал и снова обретал силу, каждый шаг был упрям и бесстрашен, как рывок в пропасть, к освобождению. А нагая женщина легко скользила рядом, будто бы летела, не касаясь земли, ее горячий взгляд светился, то лаская его, то устремляясь в неопределенную даль. И от этого не исчезала надежда…

В последнем рывке у вершины Елизаров ухватился рукой за шершавый ствол сосны, а другой притянул к себе незнакомку. И все сразу стало явным. Скользкая хвоя под ногами, запах смолы; солоноватый, как от водорослей, запах влажных женских волос… Он жадно сжимал ее послушную руку, содрогаясь от назойливых и ужасных предположений, что может ее потерять, и в то же время блаженно веруя, что она дана ему навеки и даже смерти не будет.

— Подумать только, человек может в любое мгновение окинуть взглядом мир и вобрать его в свое сердце, — тихо проговорила она. — Да, людям дано постичь счастье!

Ревнивое чувство охватило Елизарова: она все еще толкует о людях и о счастье, и это в такую неповторимую минуту, когда они на побережье, принадлежат только друг другу. Он оттолкнулся от сосны, резко и властно сжал в объятиях тело незнакомки.

— Людям ничего не дано! — прерывисто дыша, зашептал он ей в лицо. — Они слепы и суетливы! Я дам счастье тебе, а потом уж им — ради тебя! Я их переделаю, переломаю, изменю и пусть карабкается каждый на свою вершину. А эта — наша!

— Бедный! Ты в неведеньи! Я дам тебе прозрение, — горько и отрешенно прошептала она. Тающий голос слился с беспокойным шумом старой сосны.

Утро обрушилось на Елизарова, как внезапный пожар. Он лежал ничком под сосной, и дымный ветер с дюн сек его горячей песчаной картечью. Ярилось солнце, стоявшее довольно высоко. Где-то орало радио, извергая разухабистую плясовую. Елизаров еле приподнял чугунную голову, ощутил сильное до тошноты головокружение, и тут же снова уронил ее на руки, но успел мельком заметить, что внизу, у самой воды старый Кровилион в спортивном трико делает физзарядку, подпрыгивая в лад бойкой плясовой, которая неслась из транзистора, поставленного поодаль прямо на песок. Сейчас Шурику не было ни малейшего дела до профессора. С трудом вдумываясь в происшедшее с ним, он не искал ответа, во сне это случилось или наяву. В конце концов, не сном ли кажутся и туманные воспоминания далекого детства! Совсем другое терзало несчастного аспиранта — трагическое сожаление, что ночная встреча никогда уж больше не повторится, и ощущение гадливости к себе за то, что оказался просто-напросто пошляком. Ведь у него одно было на уме… и поделом свалил его под сосной приступ неведомой болезни. Он не сомневался, что незнакомка была живая, а ее доверчивость происходила от невиданной чистоты; может быть, — от безумия, но безумия прекрасного.

Радио в отдаленьи стало орать глуше. Шурик приподнялся, опираясь на руки, распрямился, не подымаясь с колен, и тогда увидел, что лежит, прижимая грудью к земле хрустальную медузу. Многоугольной звездочкой она поблескивала среди прошлогодней хвои и примятых веточек мха. Не без боязни он протянул руку к странно остекленевшему морскому существу.

«Чудо какое… Откуда же ты взялась?»

Елизаров поднял медузу. Она оказалась прозрачной. Аспирант нацелил звездочку на солнце и ясно разглядел сквозь хрусталь, что солнышко в небе ласковое, веселое, а вдали, по чистой сини, даже бегут кудрявые облачка. И море, видимое сквозь тело медузы, было игривым, с резвыми барашками на мелких волнах, а у самой воды скакала черная ворона, озабоченно раскапывая лапками выброшенные водоросли и что-то оттуда выклевывая. Дымный песчаный ветер стих совсем. Теперь Шурик ясно различал, что радио играет на даче. Плясовую сменил спокойный вальс. Он вспомнил, что спозаранку обещал быть у Кракарского, а теперь время, по-видимому, двигалось к полудню. Он сунул медузу в карман брюк, стряхнул с колен хвою и заторопился. Мысль о том, что хрустальное существо имеет отношение к опытам экс-профессора, пришла ему в голову по дороге. Ведь говорил же Кровилион о сгустках кристаллов, вопреки ожиданиям вызревающих в ртутных пузырях… А как, спрашивается, он обезвреживает землю от непознанных генетических структур? Конечно, выбрасывает в море. Ведь в огне-то эти кристаллы, поди, не горят… Ему не терпелось расспросить самого Кракарского, поэтому он не стал заходить к себе, а быстро взбежал по лестнице и толкнул дверь лаборатории. Она поддалась. Опять ослепила необозримая зеркальность висячих капель, но незаметно было, чтобы экс-профессор находился здесь, как не было его и внизу. На всякий случай Шурик громко окликнул его по фамилии, но ответа не получил. В ожидании он отправился блуждать по лаборатории, но шаг за шагом с нарастающей тревогой догадывался, что здесь что-то изменилось со вчерашнего дня. Пузыри стали подвижны! Они еле заметно расступались перед Елизаровым, а потом долго раскачивались позади, как елочные игрушки на ветвях. Оболочка многих потускнела, сделалась как бы оловянной. Должно быть, это значило, что близится вызревание. У Елизарова скользнула мысль о том, не попрут ли из лопнувших пузырей, как оно случалось, новые жабы величиной с корову, но он не успел обдумать опасность данной перспективы… Его пригвоздило к месту совсем другое. Два шара, расступясь перед ним, открыли ранее невидимую стену, оклеенную простенькими обоями, и на этой стене преспокойно висела… войлочная шляпа Простухина!