Манящая бездна ада. Повести и рассказы - Хуан Онетти

Незачем мне было разглагольствовать об интимном театре и прочих высоких материях здесь, лицом к лицу с сумасшедшей женщиной, которая раскрыла сумку и извлекла из нее два банкнота по пятьдесят песо.

— Это на оплату актеров и на первые расходы, а потом вы скажете, сколько потребуется еще.

Деньги мне нужны были позарез: я не мог выбраться из этой проклятой дыры, пока кто-нибудь в Буэнос-Айресе не откликнется на мои письма и не вышлет мне несколько песо. Итак, я улыбнулся самой очаровательной из моих улыбок и спрятал сложенные вчетверо бумажки в жилетный карман.

— Отлично, сеньора. Мне кажется, я понял характер спектакля, который вы… — Говоря это, я старался не смотреть на нее; я думал о Бланесе, и мне неприятно было видеть на лице этой женщины унизительное для меня выражение его лица. — Оставшийся день я посвящаю нашему делу, и мы увидимся… может быть, вечером? Отлично, на этом же месте. У нас будет уже первый актер, вы подробно объясните нам эту сцену, и мы обо всем договоримся, дабы ваш «Сон», «Сбывшийся сон»…

Пожалуй, дело было просто в том, что она сумасшедшая; но скорее она поняла, так же, как понял я сам, что для меня совершенно невозможно украсть у нее сто песо. Во всяком случае, она не спросила у меня расписки, даже не подумала о ней и, протянув мне руку, направилась к выходу. Юбка ее колыхалась то вправо, то влево при каждом шаге, а она, выпрямившись, уходила из полутемного ресторана на раскаленную улицу, как бы возвращаясь в температуру вековой сиесты, в которой сохранила эту обманчивую юность, готовую вот-вот рассыпаться в прах.

Бланеса я нашел в мрачной неубранной комнате с кое-как оштукатуренными кирпичными стенами, окно было защищено от предвечернего влажного зноя вьющимися растениями и зелеными жалюзи. Сто песо лежали нетронутыми в моем жилетном кармане, и я знал, что, пока не увижусь с Бланесом и не уговорю его помочь мне выполнить просьбу безумной женщины, я не в состоянии истратить из них ни сентаво. Я растолкал его и терпеливо ждал, пока он умылся, побрился, опять улегся на кровать, снова вскочил, чтобы выпить стакан молока, — верный признак, что накануне он был мертвецки пьян, — и, устроившись наконец на своем ложе, закурил сигарету: до этого он решительно отказывался меня слушать. Но даже теперь, едва я придвинул ломаное кресло, на котором сидел, и с серьезнейшим видом наклонился, собираясь сообщить о своем предложении, он перебил меня:

— Взгляните только на этот потолок!

Над нами были черепичная крыша и несколько балок, покрытых невесть как попавшими сюда длинными сухими листьями бамбука. Я смотрел на потолок, а он заливался хохотом и качал головой.

— Ладно, выкладывайте, — сказал он наконец.

Я объяснил ему, в чем дело, но Бланес прерывал меня на каждом слове, смеясь и уверяя, что все это выдумки и кто-нибудь разыграл меня, подослав эту женщину. Потом снова расспрашивал о подробностях, и в конце концов мне не осталось иного выхода, как пообещать ему половину того, что останется за вычетом расходов, и признаться, что и сам толком не понимаю, ни что все это значит, ни о чем идет речь, ни какого черта хочет от нас эта женщина; но она уже дала мне пятьдесят песо, а значит, мы можем уехать в Буэнос-Айрес, или, по крайней мере, могу уехать я, если он предпочитает валяться здесь и дрыхнуть. Он снова расхохотался, но вдруг сразу стал серьезен и тут же потребовал двадцать из полученных, по моим словам, пятидесяти песо. Пришлось дать ему десять, в чем я горько раскаялся тем же вечером, потому что в ресторан он явился совершенно пьяный и, наклонясь с кривой улыбкой над блюдцем со льдом, завел свое:

— Вы неисправимы. Меценат с улицы Коррьентес, с любой улицы мира, где бушует ураган искусства… Человек, сотни раз прогоревший на «Гамлете», бескорыстно рискует всем ради безвестного гения в корсете…

Но когда пришла она, когда за моей спиной возникла эта женщина, вся в черном, в вуали, с крошечным зонтиком, висящим на кисти руки, с часами на длинной цепочке, и, поклонившись мне, протянула руку Бланесу, приоткрыв рот в странной улыбке, слегка смягченной электрическим светом, он перестал дразнить меня и только сказал:

— Сеньора, сами боги привели вас к Лангману. Этот человек истратил сотни тысяч ради совершенной постановки «Гамлета».

И тут, когда она взглянула на меня, потом на него, мне снова почудилась в ее глазах насмешка; но она сразу же стала серьезна и сказала, что очень торопится, что объяснит нам нашу задачу, не оставляя места ни малейшим сомнениям, и вернется, лишь когда все будет готово. При ясном мягком свете лицо женщины и все, что поблескивало на ее теле, — шелк платья, ногти на руках без перчаток, рукоятка зонтика, часы с цепочкой, — будто освободившись от пытки знойного дня, приобрело свой естественный вид. Я сразу же проникся к ней доверием, за весь вечер ни разу не подумал, что она безумна, забыл, что все это слегка отдает мошенничеством, и совершенно успокоился, чувствуя, что занимаюсь повседневным привычным делом. К тому же мне не о чем было беспокоиться — рядом сидел Бланес: он был безукоризненно корректен, пил без передышки, беседовал с нею так, как будто они уже не раз встречались, предложил ей стаканчик виски, вместо которого она попросила чашку липового чая. В конце концов все, что она должна была сказать мне, было поведано ему, но я и не возражал, поскольку Бланес был премьером труппы и чем больше вникнет он в пьесу, тем легче будет нам выпутаться из этого дела. Вот какого представления хотела от нас эта женщина (Бланесу она объясняла совсем другим тоном и, хотя даже не смотрела на него, хотя, говоря об этом, опускала глаза, я чувствовал, что на сей раз она рассказывает о чем-то глубоко личном, будто доверяя интимную тайну своей жизни, а со мной говорила, словно человек, рассказывающий о том же в официальном месте, чтобы попросить паспорт, например, или что-нибудь в этом роде).

— На сцене — дома и тротуары, но все это не очень ясно; действие происходит в городе, и вот нужно все нагромоздить, чтобы создать впечатление большого города. Я выхожу, та женщина, которую я буду играть, выходит из дома и садится на край тротуара, рядом с зеленым столиком. За столом на кухонном табурете сидит молодой человек. Это и есть ваш персонаж. Он в свитере и фуражке. На той стороне улицы — зеленная лавка, у двери стоят ящики с помидорами. Вдруг появляется машина, она проезжает через сцену, а молодой человек — вы — встает и переходит улицу, и я пугаюсь, что машина сшибет его. Но вы успеваете проскочить перед ней и ступаете на противоположный тротуар в тот самый момент, когда навстречу вам выходит женщина, одетая для прогулки, со стаканом пива в руках. Вы залпом выпиваете пиво, и тут опять мчится на полной скорости машина, на этот раз снизу вверх; но вы опять перебегаете, точно рассчитав время, и садитесь на кухонный табурет. А я тем временем прилегла на тротуар, словно девчонка. И вы наклоняетесь, чтобы погладить меня по голове.

Сделать все это было несложно, но я сказал ей, что теперь, когда я все обдумал, затруднение для меня представляет этот третий персонаж — женщина, которая выходит на прогулку, держа в руке стакан с пивом.

— Кружку, — сказала она. — Глиняную кружку с ручкой и крышкой.

И вдруг Бланес, кивнув головой, подтвердил:

— Конечно, и с каким-то рисунком вдобавок, расписную.

— Да, да! — сказала она, и можно было подумать, будто слова Бланеса безмерно обрадовали ее, осчастливили, во всяком случае, лицо ее просияло счастьем, как может просиять только лицо женщины; увидев такое сияние, я невольно отвожу глаза, словно воспитанному человеку на это смотреть не подобает.

Мы снова заговорили об этой второй женщине, и в конце концов Бланес простер руку и объявил, что у него есть то, что нам надо, и чтобы мы больше не беспокоились. Очевидно, безумие этой безумной было заразительно, потому что когда я спросил у Бланеса, какую актрису он предназначает на эту роль, он ответил, что играть ее будет Ривас, и, хотя я не знал ни одной актрисы с такой фамилией, я промолчал, почувствовав на себе яростный взгляд Бланеса. Итак, все было улажено; уладили, правда, они вдвоем, мне ни о чем думать не пришлось. Я тут же отправился искать хозяина театра и нанял помещение на два дня, уплатив, как за один, но дав при этом слово, что в театре, кроме актеров, не будет никого.

На следующий день я договорился с человеком, который разбирался в электротехнике; кроме того, за шесть песо он помог мне установить и немного подмалевать декорации. К вечеру после пятнадцати часов работы все было готово, и я, обливаясь потом, в одной рубашке, присел подкрепиться сандвичами и пивом, вполуха слушая городские сплетни, которые сообщал мне мой помощник. Он помолчал немного и добавил:

— А я сегодня видел вашего друга в хорошей компании. Сегодня днем — с той сеньорой, что была вчера вечером с вами обоими в отеле. Тут ведь все становится известно. Она нездешняя; говорят, приезжает только на лето. Не люблю совать нос в чужие дела, но я видел, как они зашли в отель. Конечно, что в этом такого; вы вот тоже живете в отеле. Но тот отель, куда они зашли сегодня днем, — особенный… Из этих, понятно?