Река, что нас несет - Хосе Сампедро

— Артельный. Я командую артелью «ведущих», которая идет впереди сплавного леса и строит запруды, чтобы избежать заторов. В конце сплавного леса идет артель «замыкающих». Она разбирает паши постройки и следит за тем, чтобы на реке не осталось бревен. Между нами идет основная часть сплавщиков. А над всеми нами стоит капитан сплавного леса, он отвечает за весь сплав.

— Эй! Нам сигналят! — крикнул им Лукас, не прекращая работы.

Ниже по течению, у самого ската, Четырехпалый, взобравшись на скалу, делал им какие-то знаки.

— Перерыв на обед, — сказал Лукас.

Пока они шли к лагерю, Американец объяснил, что на расстоянии они переговариваются с помощью давно установленной сигнализации. Когда они пришли, вся артель уже собралась под тополями у подножия скалы. Завидев их, седой старик с круглым красным лицом прокричал:

— За еду, братья! Сам аббат пожаловал!

— Что, проголодался, Балагур? — спросил Американец.

— Кто! Я? Да разве сплавщик бывает когда-нибудь голоден? — и, взглянув на Шеннона, заключил: — У пас ведь не жизнь, а малина, дружище! Сам увидишь! Хлебнешь немного — живо поперхнешься!

— Бывает и похуже, — возразил Шеннон.

— Но бывает и получше. Вот только смерть не дает нам покоя: так и ходит по пятам.

Он говорил посмеиваясь, под дружный хохот собравшихся. Заметив, что Шеннон собирается достать из своего вещевого мешка съестные припасы, Балагур запротестовал:

— Нет, так дело не пойдет. Оставь свои крохи при себе, ешь из общего котла. Сплавщик хоть и беден, но для товарища у него всегда найдется кусок.

Американец поддержал его, и Шеннон принял их приглашение. В наступившем молчании Шеннон особенно остро ощущал устремленные на него взгляды. Всякий раз, когда он пытался сблизиться с испанцами, у него возникало такое чувство, будто они хотели заранее узнать, чего он стоит. Появление Горбуна со сковородой, полной зажаренных ломтиков хлеба, отвлекло их внимание.

Каждый достал свою наваху и ложку. Обжорка обнес всех хлебом. Американец первым опустил ложку в котел, его примеру последовали другие.

Балагур объяснил Шеннону, что поджаренные в оливковом масле ломтики хлеба — одно из любимых блюд сплавщиков, и едят они его каждый день. Кроме того, в зависимости от времени года они едят салат, бобы и дикую спаржу; но в марте и горах ничего этого нет. Люди ели молча, поглощенные едой, словно псы — костью. Всего мужчин, вместе с Американцем, было десять, Лукас — одиннадцатый. Паула ела в стороне вместе с Горбуном и мальчиком.

Едва ложки заскребли по дну, кто-то попросил пить, и фляга с вином стала переходить из рук в руки. Тут-то и произошел неприятный случай. Когда пришла очередь Дамасо, он наклонил флягу таким образом, чтобы струя вина угодила в лицо и на куртку Шеннона. Дружный взрыв грубого хохота сменился напряженным молчанием. Дамасо забормотал слова притворных извинений, но его прервал суровый голос Американца:

— Ты уже выпил свою долю, Дамасо. Передавай флягу дальше.

Но Шеннон вместо того, чтобы взять флягу, поднялся. Крылья его носа дрожали, как тогда в Катании, как в Сульмоне.

— Нет уж погодите, — прервал он всех. — Если это была шутка, я готов посмеяться с вами. А если нет, — пожалуй, нам не помешает потолковать с глазу на глаз: ему и мне.

Американец снова вмешался в разговор, глухо проговорив:

— Я уверен, что это была шутка.

— Ну что ж! А как считают другие?

Он обвел взглядом всех, но не обнаружил на лицах и тени насмешки. Разгневанная Паула тоже поднялась, застыв в напряженной позе.

— Вот видишь, — заключил Американец, — все согласны со мной.

— Тогда пусть скажет он сам! — запальчиво воскликнул Шеннон, указывая на Дамасо.

— Не сердись, Англичанин, — спасовал Дамасо. — Уж такой мы, сплавщики, дурной народ.

— Ты про себя говори. Остальные мне не сделали ничего плохого.

— Хе! Ну пусть я дурной, — еще раз уступил Дамасо, но тут же, задетый за живое, взбеленился: — Знаешь что, не очень-то задавайся, Англичанин.

Шеннон секунду помедлил, словно желая окончательно удостовериться в искренности его слов. Но напряжение уже разрядилось. В разговор вмешался Балагур.

— Только, пожалуйста, не убивайте друг друга, друзья! Нас и без того мало. Не хватает потерять еще двоих.

Успокоенная Паула села. Кто-то улыбнулся, и по глазам Американца Шеннон понял, что все в порядке. Он уселся на прежнее место.

— Пить не умеете, разрази вас гром, только насмешили, — сказал Кривой, поднимая свое изуродованное лицо с красноватыми веками, сомкнувшимися над пустой глазницей, от которой к уху шел толстый рубец. И добавил с дурашливой улыбкой: — Пей ты, Балагур, пусть поучатся.

Вмешательство Кривого оказалось как нельзя кстати — прежде чем пригубить вина из фляги, Кинтин всех рассмешил, с ужимками продекламировав:

О лозы благородное чадо!Ты вбираешь соки земли,чтобы добрые люди пороюот тебя на карачках ползли!Но клянусь головою:нет цены тебе, даже если ты даровое![2]

Ссора была забыта, а расположение к Шеннону еще больше возросло, когда по случаю знакомства он вручил Горбуну несколько песет, чтобы при первой же возможности тот купил на всех табака. Поступок ирландца убедил сплавщиков в том, что он от них не уйдет. А чтобы у них не оставалось никаких сомнений на этот счет, сразу же после еды Шеннон пообещал Американцу помочь прогнать лес по Ла-Эскалеруэле, раз уж это такое трудное место.

А место действительно было трудное: Тахо в своем верховье не тихая река, текущая среди холмов, а бурная, сильная, пробивающая ущелье в скалистом плато. Она неустанно подтачивает каменный утес, прыгая по уступам, словно по ступенькам лестницы, за что этот участок и прозвали Ла-Эскалеруэла[3]. И сила реки не убывает, о чем свидетельствует хаотичный вид наполовину завершенного ею творения: размытые земли у подножия скалистого берега, громадные камни, скатывающиеся на середину русла, где неистово пенится вода. Бурная река устремляется вперед, предпочитая уединение среди жутких стен, отгораживающих ее от возделанных нолей плоскогорья и его обитателей, чтобы ее не обуздали плотинами и мостами, пусть даже для пользы или с выгодой. Селения сторонятся ее, напуганные крутыми водопадами и устрашенные наводнениями. Разве что пастух или странник отважатся приблизиться к ней по необходимости. Только сплавщики бросают ей вызов: кажется, будто она свирепеет, сбрасывая со своих гребней бревна, еще яростнее обрушиваясь на пастырей плавучего леса.

Шеннона поставили на самый легкий участок, туда, где работал Лукас. Это был смышленый парень, довольно низкорослый для своих шестнадцати лет.

— И чего ты, такой молодой, решил пойти на эту работу?

— Подумаешь! Обжорка еще младше меня.

— Обжорка — мальчишка, он здесь с отцом.

— А у меня отца нет. Что мне оставалось делать?

Разговор прерывался паузами — нужно было следить за стволами, которые то извивались, словно безмолвные змеи, то сталкивались, наползая друг на друга. Иногда вода заливала их на миг, но тут же снова стекала по бокам, и они блестели на солнце.

— Другой работы не нашлось?

— У меня в деревне земли нет. Вообще ничего нет. Здесь меня хоть за человека считают.

Шеннон уже знал, что прибрежные жители побаиваются сплавщиков — кочевников и мародеров, — но делают вид, что презирают их.

— Если бы я был постарше, — продолжал парень, — я мог бы стать лесорубом, как отец.

— Твой отец был лесоруб?

— Да, но не из тех, кто торгует дровами или пережигает их на уголь, он валил лес на корню. Вот его и пришибло. Свалилось подрубленное дерево и придавило.

Ненадолго река освободилась от стволов, и Лукас мог говорить не прерываясь.

— Это случилось позапрошлую зиму. Как сейчас помню, в то утро он вышел, чтобы сесть на грузовик, который отвозил их в горы, и хотел меня за что-то отругать… Мне всегда от него доставалось. Говорили даже, что я ему не родной, понимаете? Эй, разбейте те белые бревна, будет затор!

Шеннон растерялся. Он еще не научился, подобно сплавщикам, находить среди этой массы нужный ствол, как находит пастух в своем стаде нужную овцу. Сплавщики наделяли бревна удивительно меткими кличками: облезлое, пузатое, кургузое, лысое, толстокожее, сучкастое…

Лукас молча разбивал повое скопление бревен. А Шеннон представил себе, как от чудовищных ударов топором содрогается земля, как дрожит от падающих на нее деревьев и, наконец, склон, точно кладбище крестами, покрывается пнями, испускающими свой последний смолистый дух, как в конце весны.

— А когда начинают сплав леса? — спросил он у Лукаса.

— Зимой стволы сохнут на открытом воздухе, а как только снег стает, их сбрасывают в воду. Как говорится: «Март на дворе — сплав на воде». Люди нанимаются в сплавщики, пьют на дорогу для храбрости и — смело! — в путь… Я не знал, куда мне податься, и тоже нанялся… Что мне еще оставалось? У меня ведь ни кола ни двора. Мать пошла служанкой к управляющему… Ее в деревне не любят, она у меня из Валенсии, белокожая. Не такая чумазая, как жители гор. Вот вернусь после сплава — пусть только кто-нибудь посмеет сказать о ней хоть одно дурное слово… Глядите, глядите, нам сигналят!