После ночи — утро - Михаил Фёдорович Колягин

подумал Коржов, стараясь взять себя в руки. — Все равно ведь откроешь, если постучится. Да и скрываться не к чему. Пусть уж сразу увидит — и делу конец. Зачем тянуть? Сейчас покажусь перед ней во всем своем безобразии…»

Он решительно снял крючок и потянул за скобу, но открыть дверь у него не хватило силы.

«Только не сегодня. Как-нибудь после».

В приоткрытой двери светилась узкая полоска. Иван прильнул к ней глазом и замер. Наташа шла, нагнув голову. На ней была светлая кофта и короткая полосатая юбка. Высокая лебеда, разросшаяся по бокам протоптанной тропинки, хлестала по икрам, доставала до ведер. Косы то и дело выскальзывали из-за спины, и девушка привычным, плавным взмахом откидывала их назад. Ивану казалось, что он слышит, как тяжелые жгуты мягко ударяются об упругую загорелую спину. Он ничего не видел, кроме залитого лучами закатного солнца лица и плеч, по которым, извиваясь, сползали косы.

Напротив крыльца девушка приостановилась, посмотрела на дверь большими удивленными глазами и, еще раз закинув косы, прошла дальше.

Коржов сразу почувствовал себя утомленным до крайности. Прошел в комнату и, не раздеваясь, свалился в постель, только успев привычным, заученным движением отцепить протез, — и сразу будто в пропасть провалился.

Ночь прошла, как у всех усталых людей, без сновидений. Утром лежал неподвижно, ощущая непривычную легкость во всем теле. «Надо привести дом в порядок и начинать жизнь, — впервые осмысленно подумал Коржов, поднимаясь с постели. — Больше работать и меньше думать».

Несколько дней в доме царили невообразимый грохот и суматоха. Вещи кучами лежали на кроватях, стены комнат были ободраны. Коржов заменял старые обои, мыл полы, стирал белье. Работал с рассвета дотемна, боясь, что, если за день не сумеет устать, предстоит бессонная ночь. Иногда к нему заходили соседи и соседки, предлагали помощь, но Иван не вступал ни с кем в пространные беседы, а тех, кто начинал ему соболезновать, он попросту грубо обрывал:

— А вам какое дело до моей беды? В зятья к вам не собираюсь.

Только с одним Васениным Иван как-то сразу нашел общий язык. Когда Платон Николаевич появился у Коржова первый раз, он молча осмотрел все комнаты и проговорил:

— Работаешь? Это уже хорошо. Но видок у тебя еще далеко не солдатский. На мужчину не похож.

Иван молча поднял, показывая, протез. Побледневшее изуродованное лицо его исказилось в подобие улыбки.

— У меня и человеческого-то мало осталось. Все заводского изделия.

— Ты ранами своими не хвастай! — закричал сталевар. — Сейчас этими штуками никого не удивишь. За войну всего насмотрелись.

Но видя, что хозяин продолжает коситься на него, добавил с ласковой укоризной:

— Ну-ну. Пора бросать хныкать на судьбу и браться за дело.

Видимо, этого и не хватало Коржову — грубого мужского окрика.

А однажды пришла Наташа. Иван в это время, забравшись на подоконник, прикреплял гардины и не слышал, как она вошла. А когда слез на пол, скорее почувствовал, чем увидел, обращенный на него взгляд. Искоса взглянул так, чтобы только увидеть, но поворачиваться не стал.

Иван слышал за своей спиной нетерпеливое дыхание девушки и смотрел через окно на огороды, полого спускающиеся к речке. Несколько раз бесцельно передвинул с места на место лежащие на подоконнике клещи.

— Посмотреть на меня пришла? — наконец сипло спросил он, выискивая место, куда бы на этот раз положить клещи.

— Ваня… — проговорила Наташа. — Ты же…

— Что Ваня! — чуть не закричал Коржов. Он резко повернулся и стал около окна так, что свет падал прямо на его лицо. Наташа было кинулась к нему, но Коржов, словно защищаясь, вытянул руку: — Смотри, каков перед тобой красавец. Любуйся на своего суженого.

Коржов поворачивался из стороны в сторону и со злорадством выкрикивал:

— Может быть, пожалеешь меня, как другие соседки, повздыхаешь о том, какой я несчастный да уродливый? Только мне эта жалость уже надоела. Понимаешь? Надоела!

Наташа приоткрыла губы. Лицо ее начало медленно бледнеть. Потом серые глаза ее стали светлеть и увеличиваться от выступивших слез. Она стояла, прислонившись спиной к стене, и, скрестив на груди руки, смотрела на Ивана.

— Вот видишь. У тебя уже глаза на мокром месте, — снова подступал к ней Коржов. — Что? Хорош — нечего сказать? Удивлена? Ждала красавца, а приехал — уродина. Ворон на огороде пугать.

— Неправда, Ваня. За что ты меня обижаешь? — Ее голос сорвался и задрожал. — Я тебя такого и ждала. Тетя Маша, твоя мать, перед смертью все о тебе рассказала.

С минуту Иван молчал, справляясь с охватившим его волнением, потом заговорил уже спокойнее и тише:

— Значит, приготовилась? В жертву себя приносишь ради высоких идеалов. Из книжек набралась. Только в книжках одно, а в жизни другое бывает.

Коржов придвинул стул, покачал его за спинку, словно убеждаясь в прочности, сел. Трясущимися руками достал папиросы, щелкнул зажигалкой, с минуту наблюдал, как клонится и дрожит на сквозняке коптящее пламя, распространяя по комнате приторный запах бензина. Потом, нагнувшись, прикурил, сделал несколько жадных затяжек и тут же отбросил папиросу.

— В общем, Наташа, жертвы мне не надо.

— Какая жертва? — в сердцах воскликнула девушка. Теперь глаза ее горели злым огоньком. — Ты же знаешь, как я тебя люблю. Вспомни сам.

— Было дело, — горько усмехнулся Коржов. — Что любила меня — знаю. Может быть, и сейчас еще любишь. Только не теперешнего, а прежнего Ванюшку, того, которого на фронт провожала, а не того, который вернулся. Он, тот Ванюшка, пока живет в твоем воображении, а Коржова-калеку ты изо всех сил стараешься не запускать в свое сердце, чтобы он там бед не натворил своим видом.

Теперь Иван уже говорил спокойно, обдумывая каждое слово. Он даже попытался улыбнуться. Но улыбка получилась жалкая, растерянная: правая часть лица вместе с широко открытым глазом оставалась неизменной, словно маска.

— Я тебя понимаю, — продолжал он. — Я-то не где-нибудь искалечился, а родину от врагов защищал. Но разве ты виновата, что меня изуродовали? За что ты должна всю жизнь мучиться с калекой? Была бы жена. А так… любого еще найдешь.

Он не успел выкинуть рук для защиты — Наташа кинулась к нему на шею, чуть не свалив его со стула. Сжала ему голову так, что враз стало трудно дышать. Щекой Коржов чувствовал ее грудь, вздрагивающую от сдержанных рыданий, а из-под широкого рукава кофточки, совсем близко перед глазами, виднелась коричневая от загара кожа, покрытая мелким белесым пушком. Потом девушка отступила и, стиснув горячими ладонями его скулы, начала целовать его глаза, щеки, каждый шрам, исступленно приговаривая:

— Хороший ты мой. Сколько я тебя ждала. Измучилась вся… Ты самый красивый. И никто