Садыя - Евгений Белянкин

Черная, липкая нефть. Разбрызгалась по местности, разбежалась ручейками. И ходят люди, топчут ее сапогами, смешивая с землей и глиной.

Садыя приехала на буровую не потому, что там были необходимы ее помощь, ее глаз. Она любила те минуты, когда бил фонтан, еще не укрощенный человеческой рукой. На буровых знали слабость секретаря горкома и, может быть, больше всего любили ее за это.

Когда вдали появлялся затрепанный горкомовский «газик», на буровой не ежились боязливо: мол, начальство катит. А наоборот, кто первый замечал машину, радостно сообщал: «Секретарь едет!»

Искренне Садыя огорчалась, когда не поспевала на это, по ее мнению, торжественное событие.

— Опоздали малость, — с виноватой улыбкой встретил ее Андрей Петров, подавая свою тяжелую руку.

Подошел Тюлька; очень ему хотелось поздороваться с Садыей за руку, просто, как все, без той стеснительности и робости, которая на него в эти минуты нападала. Но поделать с собой ничего не мог, стушевался, от напряжения в пот ударило.

— Тебе не водку пить — бабой быть. Руки после вчерашнего трясутся, — съязвил потом Галимов, но Тюлька по-детски улыбнулся, посмотрел на свои потрескавшиеся ладони и ничего не сказал.

Садые нравилось на буровой у Андрея Петрова. Буровая как будто не отличалась от других, которые Садыя видела не раз. Тот же станок «Уралмаша» с могучим стальным барабаном подъемной лебедки и массивным вертлюгом. Все то же. Свежевыструганный столб окутали провода, и там, внизу, под землей, трубы уложены для воды и пара. И поднялась вышка над местностью богиней, с площадки верхового все видно как на ладони.

И все же ни из одной бригады она не уезжала такая довольная. Уж очень пытливы, разговорчивы здесь. Они словно ждут ее, чтоб поговорить. А тут сама собой причина: скважина зафонтанировала.

Садыя как бы по настроению ребят угадывала: что-то их сейчас волнует.

И вправду. Подошел Галимов, смущенно, немного покраснев, сказал:

— То, что буровики под голым небом, — всякому пацану не новость. А я вот насчет чего, Садыя Абдурахмановна, вы человек свой, нашу бригаду любите — рассудите.

— Ну, пошел, — влез недовольно Балабанов.

— Это мое, частное. Насчет дружбы я. Есть ли на свете дружба?

Садыя подумала. Потом постелила плащ на бревно, села.

— Есть. Везде же пишут, говорят. Чего там, есть! — опередил Садыю Балабанов.

— Не лезь со своим хвостом, — осадил его Андрей.

— Ну да, есть. Пишут, говорят, — сказал Галимов. — А мы вот на проверку брали, из своего опыта, — получается, что нет. Из чужого опыта — есть, об этом немало читано, из своего — нет.

— Если исходить из моего опыта, то есть, — полушутя сказала Садыя. — Я вам про войну расскажу. Если бы не дружба, и не было бы меня здесь. Про подругу я вспомнила. Чудная была и простая. Вот так, судьба сведет навечно и оставит потом кого-то одного. Погибла Зоя. Худенькая, там и силенка-то никогда не ночевала, а полтора километра по болотам меня тащила.

— Спор у нас вышел, — смущенно сказал Андрей Петров, — о дружбе, значит, и вообще. Балабанов вот анекдотик рассказал, как я думаю; мол, подружились в бою два солдата, один из них рубаху разорвал, чтобы рану перевязать другому, напоил, накормил. А в другой раз этот, кто спас, оказался раненым, а тот, подлец, отползает. Солдат к нему: «Дружок, помоги, не бросай…» — «Что ты! У меня у самого ранение». — «Помоги, я тебе жизнь спас… я тебя вынес». — «Вынес? Так я думал, что ты по своему желанию сделал…» Шкура какая. Я думаю — чушь!

— Мое дело маленькое, — болезненно ухмыльнулся и сплюнул Балабанов, — рассказал, и все.

— У нас, семиреченских казаков, так не бывает. Поссорились ли, поругались — друг тот, кто в беде забывает ссору и идет на выручку.

— Вот видишь, Балабанов, и наш опыт подсказывает, что дружба вещь необходимая, — засмеялся довольный Галимов. — А то ты нам мозги запутал вчера паутиной, по-твоему, выходит, в человеке ничего доброго нет, кроме грязи. Оно, конечно, — вдруг неопределенно заключил Равхат, — водка, она все хорошее гонит внутрь, а дурное наружу.

Балабанов плюнул и отошел:

— Я не Исус, чего меня все выпытываете?

— Дружба жестока в требованиях, — вдруг неожиданно сказала Садыя и даже удивилась сама тому, что сказала, — в мелочах особенно, и в чувствах. Если этого нет, то нет и дружбы. Большая дружба — осознанна, маленькая — стихийна, как я думаю…

— Что я говорил? — подхватил Галимов.

Разговор был начат. Так в костер подбрасывают дров, чтоб он горел ярче и дольше. И все стали выкладывать свои истории. Садыя все слушала, а затем и сама рассказала из фронтовой жизни. Галимов вспомнил, как однажды чуть не замерз: почтарь случайно нашел, а Андрей Петров — про отца своего. До самой Отечественной держал старик под опекой сыновей друга, погибшего в гражданскую. Ни один не женился без его согласия, без его отеческого слова. Крепкий старик, старых правил, дружбу берег.

Тюлька слушал молча, вопросительно, словно попал в какой-то новый, неведомый доселе мир. Да и что рассказывать Тюльке: своей жизни не было, а дружбы испытать не пришлось.

Балабанов зло ушел в поле — не по нутру пришелся разговор. «Что люди? Люди — что свиньи, попадись в голодуху — сожрут да причмокнут».

«И все же много, очень много хороших, отзывчивых людей. И самоотверженная дружба — подспорье в их жизни». Садые очень понравились слова Равхата Галимова: «Дружба что обруч: посади на дубовую кадушку — на десятки лет». Толково сказано.

Садыя не жалела, что застряла и не попала в бригаду Ефима Скорнякова, — там народ более пожилой, а потому и молчаливый. И снова в машине она думает о бурильщиках. Казалось, при такой работе, трудной, сердце должно очерстветь. А они все простые, открытые. Тем-то и хорошо, что просто. А вот как-то облегчить труд? Уйма времени пропадает на вышках даром.

Еще досаднее, когда видишь, как из скважины тянут чуть ли не восемь-девять десятков труб. Подняли, сменили долото. Затем эти трубы нужно опять свинтить и опустить в скважину. Тянутся часы, а проходки — ни метра. Но вот «колонна» в земле. Начали бурить. Но это совсем недолго. Через полтора-два часа снова поднимаются наверх трубы, развинчиваются, и выбрасывается сработанное долото. И так без конца. А человек сработается — тогда уж всё. Долото можно сменить, а человека? А мы еще так мало думаем о человеке. Так мало.

В машине легче думать: дорога всегда располагает к этому, да и Садыя привыкла больше думать в дорогах; а так где поразмыслишь?

Все же техника в своем развитии не имеет остановки. Вот, пожалуйста, от ротора — к турбобуру. Садыя всегда восхищалась этими чудными лопатками, которые вращает глиняная струя. Турбобур — ее больное место. Может быть, она и любит Андрея Петрова больше за то, что судьба его не только связана с ее мужем — у него, у Саши, начинал свою работу Андрей, — но и с ее переживаниями.

«Ну и чудак! — думала Садыя об Андрее. — Мечтательный, уж такого склада человек, добряк. А хорошо сказал Равхат о дружбе.

Теперь с турбобуром, по крайней мере, месячное задание увеличили вдвое! А вот с попутным газом надо решать… горит, жалко, горит. Город, город…»

Но чем ближе подъезжала Садыя к городу, тем на сердце становилось тоскливее. И трудно было справиться. То, что в прошлом на ее пути встала Ксения, — было наплевать, а то, что она опять вошла в ее жизнь с черного хода, было страшно.

Садыя встрепенулась. Машина вздрагивала на кочковатой дороге, грузовики разворотили и обезобразили ее. Но с юго-востока к городу шла блестящая черная лента асфальта. Пока с юго-востока.

Накрапывал дождь. Садыя в раздумье наблюдала, как капля стекала по стеклу, оставляя мутную дорожку.

Чем теперь заняты ребята? Бывает время, когда сыплет черемуха снегом… Что он думает, чем тревожится сейчас его сердце, милый, дорогой Славик, — и неужели это правда?

9

У Славика голубые искренние глаза. Он еще ничего не мог делать так, чтобы в них не отразилась его душа, полная мальчишеского любопытства и невинности. По таким глазам можно читать душу. И Ксения читала.

Иногда она чувствовала угрызения совести, но это быстро проходило. В общем, она не считала себя виноватой. С тех пор как она не стала бывать у Бадыговых, встречаться с Садыей, — она почувствовала, что потеряла большое, необходимое ей тепло. К удивлению своему, она привязалась к этому дому, к этой семье и к этому беленькому мальчику Славику, отцом которого был Саша. Ей было стыдно перед Садыей и как-то неловко. Словно по своей вине она отняла частицу чужого тепла.

Ксении было за тридцать лет, и она шутливо называла себя «старой девой», хотя все только и говорили о том, что Ксения сумела сохранить себя: ей больше двадцати пяти, ну, двадцати восьми не дашь. Кто-то даже сказал: «Она так хороша, что хочется с алых губ ее сорвать поцелуй…» Она знала это. Но Славик… Славик — это, конечно, совсем другое. Славик был просто воспоминанием о прошлом, о жизни, на которую она могла только надеяться.