Рассказ или описание - Георг Лукач

"Точно так же, когда Ахилл клянется своим скипетром отомстить за оскорбление, нанесенное ему Агамемноном, Гомер рассказывает нам историю и этого скипетра. Мы видим сначала, как он зеленеет на горах; затем — как железо отделяет его от ствола, срезает листья, округляет его и делает пригодным для того, чтобы служить вождям народа в качестве знака их божественного достоинства.

"В этих двух описаниях Гомер, конечно, не имел в виду изобразить два жезла, различных по материалу и по форме, но он воспользовался превосходным случаем живописно показать различие властей, символом которых жезлы эти были. Один — работы Вулкана, другой-срезанный на горах неизвестной рукой; один-древнее достояние благородного дома, другой — сделанный для первого встречного; один-простираемый монархом над многими островами и целым Аргосом, другой — принадлежащий одному из греков, человеку, которому вместе со многими вверена охрана закона. Таково было и в действительности расстояние, отделявшее Агамемнона от Ахилла, расстояние, наличие которого не мог не признать даже и сам Ахилл, как ни был он ослеплен своим гневом".

Здесь с полной ясностью показано, что именно делает вещи в изображении эпической поэзии действительно живыми, действительно поэтичными. И, если мы вспомним приведенные в начале примеры из Скотта, Бальзака и Толстого, мы принуждены будем признать, что эти писатели — с известными изменениями — творили по тому же принципу, который вскрыл Лессинг у Гомера. Мы говорим: с известными изменениями, потому что мы уже указывали, что большая сложность общественных отношений требует от новой поэзии применения новых творческих средств.

Метод описания не поэтизирует вещи, а превращает людей в вещи, в детали натюрмортов. Отдельные свойства людей просто сосуществуют и описываются в порядке такого сосуществования, вместо того, чтобы переплетаться друг с другом и выявлять таким образом живое единство личности в ее разнообразнейших проявлениях, в ее противоречивейших поступках. Ложному простору внешнего мира соответствует схематичная узость характеристик. Человек изображается совсем готовым, как "продукт" общественных и естественных компонентов, рассматриваемых, как совершенно разнородные факторы. Глубокая социальная истина взаимного переплетения общественных условий с психофизическими свойствами людей теряется все больше и больше.

Описательный метод натурализма "бесчеловечен". Превращение им людей в натюрморт является только художественным симптомом этой бесчеловечности, которая выявляется в идейно-художественных взглядах крупных представителей этого направления. Дочь Золя в своей автобиографии рассказывает о следующем высказывании ее отца по поводу "Жерминаля": "Холя принимает определение романа Лемэтра: "пессимистическая эпопея животного в человеке" при условии точного определения понятия "животное". "По вашему мнению, человека делает человеком его мозг, — писал он одному критику, — я же нахожу, что важную роль играют и другие органы".

Мы знаем, что это подчеркивание "животного элемента" у Золя является протестом против неосознанного зверства капитализма. Но бессознательный протест в творчестве переходит в фиксацию "бесчеловечного" животного.

Метод наблюдения и описания при своем возникновении претендовал на то, чтобы сделать литературу научной, превратить литературу в прикладное естествознание, в социологию. Но социальные моменты, схваченные наблюдением и зафиксированные описанием, так бедны, так схематичны, что они очень 'быстро и очень легко могут перейти в полярную свою противоположность, в законченный субъективизм. Это-то наследие и получили от основателей натурализма различные натуралистические и формалистические направления империалистического периода.

Ложный объективизм и субъективизм современных буржуазных писателей неизбежно приводят к схематичности, к монотонности композиций. При ложном объективизме натуралистов принципом композиции становится предметное единство той или иной части материала. Композиция основывается, например, на том, что все важные моменты такого тематического комплекса описываются с различных сторон. Получается ряд натюрмортов, связанных друг с другом только предметным единством, которые, согласно своей внутренней логике, стоят даже не друг за другом, а просто рядом друг с другом, не говоря уже о причинной связи. Так называемое действие является лишь тонкой нитью для нанизыванья этих натюрмортов, оно обеспечивает только простую последовательность отдельных натюрмортов, чисто временную, в художественном отношении случайную и недейственную. Возможности каких-либо вариаций при таком методе композиции чрезвычайно незначительны. Писатели пытаются поэтому возместить монотонность, присущую этому композиционному методу, поражая новизной тематики и оригинальностью описания.

Немногим лучше обстоит дело с возможностями композиционных вариаций и в тех романах, которые порождены духом субъективизма. Схема такой композиции заключается в непосредственном отражении основного настроения буржуазных писателей XX в.: разочарования. Дается психологическое описание субъективных жизненных чаяний. а потом, путем описания различных этапов жизни, изображается гибель этих чаяний при столкновении с грубостью и жестокостью капиталистической действительности. Здесь, правда, самая тема обеспечивает известную временную последовательность. Но, с одной стороны, мы все время имеем одну и ту же временную последовательность, с другой — субъект так решительно и бесповоротно противопоставляется миру, что между ними не может возникнуть никаких активных взаимоотношений. Высшая ступень развития субъективизма в современном романе (Пруст, Джойс) превращает всю внутреннюю жизнь людей в некое устойчивое, "вещеподобное" состояние, сближающее, как это ни парадоксально, крайний субъективизм с мертвой "вещеподобностью" ложного объективизма.

Таким образом, описательный метод приводит к композиционной монотонности, в то время как подлинно эпическое произведение не только допускает, но даже требует бесконечной изменчивости композиции и содействует осуществлению ее.

Но разве такое развитие описательного метода неизбежно? Пусть он нарушает старую эпическую композицию, пусть новая композиция не равноценна старой — но разве эта новая форма композиции не дает адэкватной картины "законченного" капитализма? Пусть она "бесчеловечна", пусть она делает из людей придаток к вещам, деталь натюрморта — разве в действительности капитализм не делает с людьми как раз то же самое?

Это звучит очень убедительно, но это неправильно.

Прежде всего, в буржуазном обществе живет и пролетариат. Маркс резко подчеркивает разницу в реакции буржуазии и пролетариата на бесчеловечность капитализма.

"Класс имущих и класс пролетариата одинаково представляют собой человеческое самоотчуждение. Но первый класс чувствует себя в этом самоотчуждении удовлетворенным и утвержденным, в отчуждении видит свидетельство своего могущества и в нем обладает видимостью человеческого существования. Второй же класс чувствует себя в этом отчуждении уничтоженным, видит в нем свое бессилие и действительность нечеловеческого существования".[4]

Дальше Маркс показывает значение возмущения пролетариата против бесчеловечности этого самоотчуждения.

При творческом изображении этого возмущения "натюрмортность" описательной манеры гибнет, сама собой возникает необходимость фабулы, рассказа. Здесь можно сослаться не только на шедевр Горького "Мать"; романы, подобные "Пелле завоевателю" Андерсена Нексе, свидетельствуют о таком же разрыве с современной описательной манерой (само собою разумеется, этот способ изображения возникает вследствие близости писателя, связанного с классовой борьбой пролетариата, к жизни).

Но разве это, описанное Марксом, возмущение против отчуждения человека при капитализме существует только у рабочих? Само собою разумеется, нет. Подчинение всех трудящихся экономическим формам капитализма вызывает у этих трудящихся различнейшие формы возмущения. Даже довольно значительную часть буржуазной интеллигенции капитализму удается "воспитать" в духе буржуазной бесчеловечности только постепенно, только после ожесточенных боев. Новая буржуазная литература свидетельствует здесь против самой себя. Самая типичная для нее тематика — изображение разочарования, потери иллюзий — доказывает наличие протеста. Каждый роман о разочаровании — история такого неудачного протеста.

Но этот протест задуман поверхностно и поэтому изображается без настоящей силы.

Само собою разумеется, тот факт, что капитализм, в сущности, "готов", совсем не значит, что отныне все в полном порядке, что в жизни отдельных людей прекратилась всякая борьба, всякое развитие. Говоря о том, что капиталистическая система закончена, мы имеем только в виду, что она непрестанно воспроизводит самое себя на все более высокой ступени "законченной бесчеловечности", причем процесс воспроизведения представляет собой а действительности цепь ожесточенных, яростных боев. В жизни отдельного человека, который ведь не появляется на свет сразу в качестве готового придатка к капиталистической машине, который становится им постепенно, в результате своего жизненного пути, также происходят эти бои.