Преступления страсти. Коварство (новеллы) - Елена Арсеньева

Теперь в Риме вполне можно было наслаждаться жизнью! И даже когда спустя три года папа Климент IX умер, а его преемник по имени Климент X держал себя с Кристиной довольно холодно, это не омрачало ее жизнелюбия и философического отношения к тем ухабам, которые порою бросала ей под ноги жизнь. С тех пор королева безвыездно жила в палаццо Кормини на Виа дела Лунгара, занималась своей академией и своей библиотекой, услаждаясь на досуге операми, комедиями, роскошными обедами и азартной игрой.

Правда, эпикурейство ее было несколько омрачено избранием следующего папы – Иннокентия XI. Крутой и непокладистый старик закрыл в Риме все театры и потребовал выезда из Вечного города всех иностранцев. На счастье, Кристина незадолго до его воцарения сдружилась с французским посланником маркизом Де Лаварденом, у которого была личная гвардия в восемьсот человек. Конечно, он защитил экстравагантную амазонку. Кроме того, ее дом стал на время оплотом сопротивления папе, в стенах дворца бывшей шведской королевы нашли убежище другие иностранцы, гонимые папским режимом. Сбиры Ватикана были бессильны против этой дамы, которая неведомо каким образом умела вызывать в людях, особенно в мужчинах, глубочайшую себе преданность. Может быть, она была не таким уж ужасным чудовищем, каким перед смертью считал ее бедолага Мональдески?..

А он был давным-давно забыт, потому что над гвардией маркиза Де Лавардена начальствовал некий человек по имени маркиз Дель Монте. Красавец (конечно, черноглазый!), авантюрист, дуэлянт, волокита, кутила, отъявленный мошенник… ну разве могла королева Кристина не влюбиться в этакого субъекта?! Он тоже, как и сама Кристина, напоминал некий персонаж итальянской комедии. Может быть, отчасти из-за родства душ, отчасти из-за прекрасных глаз, королева прощала маркизу все слабости. Он сделался последней ее сердечной привязанностью, истинным олицетворением сентиментальной сентенции о том, что последняя любовь считает лишь счастливые мгновенья…

Дель Монте умер внезапно, в начале 1689 года, во время приготовлений к какому-то очередному карнавалу. Кристина была совершенно убита горем и увидела в его смерти предзнаменование скорой собственной.

И не ошиблась. В апреле того же года королева Кристина наконец-то отправилась на встречу с обожаемым ею Дель Монте, ненавидимым ею Сантинелли, отвергнутым ею Карлом-Густавом, уитым ею Мональдески… Обряд ее погребения пышностью своей превосходил все, что могло измыслить прихотливое воображение людей эпохи барокко, истинной дамой которой называли Кристину Шведскую.

Незадолго до своей смерти она заказала Адзолини (он, кстати, унаследовал все ее состояние, отчего ошибочно зачислен многими историками в ее любовники) изготовить несколько памятных досок, которые можно было бы прикрепить где-то в ее любимых парках и на стенах тех домов, где она жила.

Благодарный Адзолини исполнил, конечно, просьбу королевы, однако время не оставило от них и следа. И даже в Риме, который Кристина обожала и который обожал ее, мало кто помнит и знает о пребывании там королевы Шведской. Не странно ли, что существует всего лишь одно место, где ее вспоминают постоянно – историки, досужие гуляки, экскурсоводы, туристы?

Это – галерея Оленей в Фонтенбло.

– Здесь королева Кристина убила своего любовника Мональдески, покарав его за предательство, – говорят экскурсоводы, и те, кто слышит их слова, мысленно переносятся в тот пасмурный день 10 ноября 1657 года…

Дружка королев

(Андрей Курбский)

За тяжелыми дверьми государевой опочивальни творилось тайное действо. Молодой царь Иван Васильевич впервые владел новобрачной женой своей Анастасией Захарьиной.

Тянулась ночь. Дружки подремывали за дверью: красавец Андрей Курбский, пронский воевода, Алексей Адашев, приятель молодого государя, да дядя невесты Григорий Захарьин, да дядя жениха Юрий Глинский.

– Ну, пора, что ли? – спросил, позевывая, Захарьин.

– Рано еще, – отозвался Адашев.

Курбский молчал. Он знал, что ему мерещится, что ни звука не может донестись из-за тяжелых, плотно затворенных дверей, прорваться сквозь толстенные кремлевские стены, ан нет – так и чудилось жаркое дыхание, стоны, вздохи сладострастные…

Анастасия там. С другим… Прошлый год он, Курбский, через матушку свою, Настину тетушку, поднес ей серьги-двойчатки с бубенчиками… Не столько родственный дар, сколько намек. Отказалась было она от серег, насилу тетушка ее уломала, насилу уговорила не обижать ни ее, ни сына. Настя серьги взяла, но так и не надела их ни разу. Через подкупленную девку-горничную княгиня Курбская вызнала: так и лежат они в шкатулке. Не люб, значит, Настьке подарок князя Андрея… а значит, и он сам не люб. А ведь он мало что богат и знатен – красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется! Любая боярышня, тем паче худородная Захарьина счастлива была бы, что такой человек пред нею заискивает, благосклонности ищет…

– Да дура она, – уговаривала матушка Курбского, видя, как помрачнел сын от Настиной холодности. – Нос задрала, вишь, не в меру… Что за глупости себе в голову взяла! Ну, пошутил с ней какой-то прохожий-проезжий монах, посулил, мол, царицей станет. Да разве умная девка такую чушь заберет в голову? Больно нужна она царю!

– И мне не нужна, – твердил подвыпивший с горя князь Андрей. – Пусть ее кто хочет забирает!

И вот… забрал. И та, о которой он грезил тайно, красивейшая из дев, встреченных им в жизни, незабытая и незабываемая, сейчас стелется под мужским телом, навеки отданная ему во власть! И мужчина тот – царь. И она будет – царица.

Ох, как ненавидел Курбский ее, как ненавидел… Она, видимо, чувствовала его ненависть, ведь в церкви, пока Курбский с венцом стоял позади нее у аналоя, Анастасия так и клонилась вперед, словно его ненависть прожигала ей спину.

Не совладав с собой, рванулся князь к тяжелой двери. До блеска начищенные медные оковы сверкали, как золото. Приник к двери, выкрикнул зычно:

– Здоровы ли молодые? Свершилось ли доброе?

Что-то глухо стукнуло в дверь, Курбский отпрянул – почудилось, в голову попало. Никак башмаком швырнули. И крик:

– Пошел вон! Все вон!

Курбский стоял недвижимо, сдерживая дрожь. Щеки горели, будто нахлестанные.

Позор, ну, позорище…

Пьяненький князь Юрий Васильевич Глинский помирал со смеху, зажимая рот рукой, чтоб не слышно было разгоряченному молодому там, в спальном покое:

– Каково он тебя? Под руку попал! Теперь знаешь, что оно такое, ему под руку попасть?