Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель

говорит со мной, не осознавая, что я еще дитя. Она раскрывается человеческому существу — быть может, самому близкому — и делится с ним своим горем. Я убегаю. Я не могу слушать эти взрослые слова, не могу представить, что мои отец и мать не выносят друг друга.

Мать говорит, что никогда не занималась любовью с отцом, отрицает любой плотский контакт, любые физические отношения. Она не знает, как мы появились на свет, но уж точно не от нее.

Я старший ребенок. На два года старше Марианны и на четыре — Николя, но я не могу вспомнить мать беременной. А вдруг она прятала округлившийся живот под пышными платьями, ею же искусно сшитыми? Она, должно быть, подправляла круглый живот, меся его, как тесто, когда мы были внутри, стыдясь этого явного свидетельства сношения с другим телом и его ухода. Никаких воспоминаний ни о ее родах, ни о приготовлениях к ним, ни об ее отсутствии. Только внушавшие мне ужас грудные младенцы — горластые уродцы, про которых тетя Алиса говорила, что это чудо Господне.

Я завидую сестре. В семье соседей она нашла теплый прием, они ее любят. Меня иногда приглашают поужинать, и я тащусь туда, стараюсь тоже войти в их круг, но я уже слишком взрослая и независимая. У меня тоже есть подруга, но она крутая. У ее родителей один из первых телевизоров во всем Утрехте. Я очарована, меня тянет туда как магнитом. Она поняла это и приглашает меня под настроение, а не тогда, когда я сгораю от любопытства. Это меня очень расстраивает. Матери меня жалко, она догадывается, что свое отсутствие в моей жизни смогла бы компенсировать этим чудом современной техники.

Мать покупает телевизор! Волшебный ящик, настоящее чудо, непрерывное черно-белое кино, стоит теперь в комнате родителей. Я смотрю его все свободное время.

Мать ставит пределы этому гипнозу, особенно по вечерам. Мне пора идти спать. Как-то раз у себя в комнате я побыла некоторое время в полной тишине. Заставив поверить, что давно сплю, я вышла кошачьим шагом. Направление — телевизор. Дверь родительской комнаты закрыта, но она вся в витражах. В середине — что-то вроде разноцветного витража. Я неподвижно встаю столбом у самой двери, чуть отступив от стекла, и смотрю телевизор с размытым, зато цветным изображением.

Теперь я расту одна. Марианны почти никогда нет, Николя все время пропадает на улице, а родителей стало и вовсе не заметно. Одиночество дается мне трудно. Я бунтую. В школе я отказываюсь ходить в туалет во время фиксированных перемен. Мочевой пузырь переполняется, а я все равно не иду в туалет. Я отказываюсь вешать пальто в гардеробе. Я ненавижу белку, нарисованную над входом, у этого зверька такая лживая улыбка, а крючковатые когти совсем как у матери.

Я становлюсь упрямицей, девочкой наоборот.

Я не делаю ничего из того, что мне говорят, отказываюсь абсолютно от всего, иерархия и ее правила напоминают мне о матери. Вырастешь, и что это тебе даст? Я не принимаю обычных методов воспитания, по которым меня натаскивают, всех этих абстрактных и смешных советов: «Надо делать вот это, взрослая девочка должна делать так…» А что такое взрослая девочка? Женщина, изводящая себя работой? Женщина, которая забыла, что такое петь и плясать, и говорит, что она не женщина? В процессе роста тела и увеличении возраста для меня нет ничего интересного. Я люблю только детские книжки, долгие мечтания у окна, картинки из Уолта Диснея, телевизор и кино. Я становлюсь расслабленной, ленивой, я и сейчас такой бываю иногда.

Мне необходимо лечь и бездельничать, ощущать, как проходит время, чувствовать бездействие, скользить взглядом по всей комнате, чуть прикрыв глаза, ничего не делая, только прислушиваясь к легкому движению воздуха у себя в груди. Мне нравится быть инертной, прикасаться к тягучему мгновению. Я застываю в оцепенении, отдыхая, и течение жизни замедляется. У меня есть время. Я убеждаю себя в невинности этого бездействия, в том, что я не такая, как все, я не буду похожей на свою мать, я не попаду в западню активного ритма жизни, за которой всегда следует смерть.

И ко мне приходят мечты о работе, на которой не надо ничего делать, о труде, который не будет мучительным, от которого не остается кругов под глазами — наоборот, глаза становятся красивыми; эта работа светла и радостна, а еще она немного изнеженная, чувственная.

Марианна теперь не приходит в отель даже по вечерам, я сплю одна. Сегодня я встретила ее, когда шла к киоску за жареной картошкой. Она обернулась, и я схватила ее за плечо. Она сердито посмотрела и бросила мне: «Отстань! Я тебе не сестра! Я Марианна Ван де Берг, моя сестра Аннеке, а не ты!» Я выпустила ее плечо, убежала в отель и расплакалась. У меня новая книжка: «Билли Брэдли уезжает в пансион». А это мысль. Терять мне больше нечего, а там уж точно не хуже, чем в отеле. Я прошу отправить меня в пансион, я хочу побыстрее сбежать.

— Можно мне коньяку, будьте любезны? — говорю я нарочно громко, чтобы скрыть смущение.

— Коньяк?! Дитя мое, ты лишилась разума! И кстати, попрошу тебя петь тоном пониже, будь любезна!

Петь тоном пониже: это забавляющее меня фламандское выражение означает «сбавить тон». Я не пою, к этому душа не лежит. Я боюсь этой новой жизни, боюсь вспылить, боюсь, что сделала неправильный выбор.

Мне одиннадцать лет, это моя первая ночь в интернате, и я не могу заснуть. Мне впервые не дали коньяку. И отказались помочь мне внести багаж наверх, в мою комнату. Да куда это я попала?!

— Немедленно в медпункт, дочь моя!

Сестра Ассизия, изумленная, хочет убедиться, что я здорова.

Я здорова и по ошеломленным глазам этого взрослого создания — строгого, но расположенного ко мне — понимаю, что связь между телом и алкоголем противоестественна, они смешиваются не так, как плоть с водой. Алкоголь не просто живительная влага, возбуждающая и согревающая, от которой кружится голова, а глухой может запеть.

Алкоголь — это ненормально, он — зло.

Я прихожу в свою комнату.

— Ну вот, никакого коньяка, малышка моя, зато трижды прочесть «Аве Мария» и дважды «Отче наш», этого хватит, чтобы ты заснула!

Сестра Ассизия показывает мне мою комнату, хлопает дверью и убегает, озабоченная, успевая среди бесконечных трудовых забот подумать