Плерома - Михаил Попов

— Извини Вадик, что я хотел его на тебя напустить. Просто уж и не знал, чего думать.

Вадим был благодарен отцу, но чувствовал, что в благодарность на его человечное отношение должен поделиться чем-то по-настоящему существенным, и врать тут нельзя.

— Ты мне все же объясни, сынок, что с тобой, чего ты хочешь?

— Я хочу в армию.

Отец довольно долго молчал, наверно взвешивая, насколько сынок издевается над ним. Нет, в свой ответ Вадим вложил как можно более искренности. Но это должно было особенно испугать. В самом деле — дичь, семнадцатилетний парень ходит угрюмый, бегает от людей, целыми днями сидит в заброшенном саду, и все почему? Мечтает об армии. Может быть, все-таки действительно имеет смысл послать за нервным доктором?

Вадиму было ужасно жаль отца в этот момент, и он стал что-то длинно и путано объяснять. Мол, опостылела мне калиновская жизнь, надо уехать, там все будет по-другому, стану другим человеком, и прочая чушь.

Александр Александрович вздохнул.

— Дай мне твои часы.

Это были Маринкины часы, специально ей купленные, чтобы она могла принимать лекарства по расписанию. Часы самые дешевые, под названием «юношеские», но с секундной стрелкой.

— Сколько она миллиметров длиной?

— Стрелка?

— Миллиметров десять. Как определить, какой путь она проходит за минуту. Ну это ты хоть смог усвоить за три года? Как вычисляется длина окружности?

— Пи эр, нет два пи эр.

— Да. То есть, примерно шесть и три десятых сантиметра. Округлим до шести. А в час?

— Триста шестьдесят сантиметров.

Отец кивнул.

— В сутки где-то семьдесят пять метров. За год, дай, прикину, что-то вроде двадцати восьми километров. За два, стало быть…

— Пятьдесят шесть, — сказал Вадим, хотя дал себе слово промолчать.

— Пятьдесят шесть. За два года стрелка пройдет пятьдесят шесть километров. До Козловска пятьдесят три километра. Чем жизнь в Калинове отличается от жизни в Козловске?

— Я не собираюсь после армии жить в Козловске.

Отец ничего не сказал, встал и молча ушел. Что он хотел этим сказать? Банальную мысль, что от себя не убежишь? И, конечно, в своей вычурной, «научной» форме.

Служить Вадиму Баркову выпало на заполярной заставе у норвежской границы. Там он окончательно убедился, что и седьмого ноября, и девятого мая рубежи родины находятся под неусыпной охраной. Его детский страх превратился в забавное воспоминание. «Женский» вопрос там сам собою отошел на второй план, потому что до ближайшей из тамошних дам, секундной стрелке пришлось бы тикать лет пять. С заставы, даже объявив в приказе отпуск, командиры никого в отпуск отправлять и не думали — слишком хлопотное предприятие. Равномерные тяготы пограничной службы сгладили остроту половой проблемы, может быть, в этом помогал и бром, который, по слухам, добавлялся в солдатский котел для обесцвечивания неизбежных сексуальных мечтаний вооруженной молодежи.

Совершенно в разрез с официальными усмотрениями на этот счет действовал старшина заставы прапорщик Сурин. Рябой коротышка с редкозубой отвратительной улыбкой, матерщинник и пошляк. Он входил в «кубрик» не иначе как с фразой типа: «лучше нет влагалища, чем очко товарища». И это еще самое невинное из высказываний. Удивительное дело — прапорщик учился заочно на филологическом факультете Горьковского университета. И ради него два раза в год снаряжали транспорт до большой земли, чтобы он мог посетить свою сессию. Вадима в мире занимали по-настоящему лишь две вещи. Какой будет его первая встреча с женщиной, и на каком языке прапорщик Сурин сдает свои филологические экзамены.

Да, пограничник Барков твердейшим образом решил, что при первой же возможности покончит со своим сексуальным отставанием. Чем более безженственными были окружающие заставу снега и скалы, тем смелее был он в своих размышлениях на этот счет. Вот только ступит на большую землю, схватит за руку первую же девицу и потащит в первую же… Теоретически с технологией дела он был знаком самым исчерпывающим образом. Никакой поворот интимной ситуации не должен был бы сбить его с толку или смутить.

Конечно же, в реальности все происходило гораздо более «обстоятельственно». По дембелю Вадима и тех, кто увольнялся вместе с ним, докинули вертолетом до Мурманска, вместе с ними отправился на очередное свидание со своею литературой и товарищ прапорщик. От Мурманска ехали в холодном, грязном плацкарте, вместе с двумя десятками подводников и моряков. Стоило вагону тронуться, как из саквояжей и чемоданов сами собой стали выползать бутылки с портвейном и банки с тушенкой. Через полчаса вагон гудел в прямом и переносном смысле, с трудом удерживаясь на рельсах. Прапорщик не стал отрываться от народа, опьянел настолько, что пошел делать замечание подводникам, горлопанившим в соседнем полукупе. Вернулся, разумеется, с расквашенной физиономией, упал маленькой, набитой невысказанными матюками головой на сложенные крестом руки и заплакал. «Вовку Сурина, прямо по морде!» Защищать его недоофицерскую честь никто и не подумал, потому что с противоположной стороны вагона прилетели звуки смеющихся женских голосов. От внезапно переполнившего волнения Вадим выпрямился и даже отставил в сторону стакан. Двое его сотоварищей погранцов, самых порицаемых по службе, но, видимо, самых ходких по жизни, тут же нырнули в направлении звуков. «Вовку Сурина, прямо по морде!» — продолжал пускать слюни обиды прапорщик. Он мешал Вадиму, тот изо всех сил прислушивался к тому, что происходит за соседней перегородкой. Оттуда некоторое время раздавался смешанный хохот и звон сдвигаемых стаканов, потом голоса сделались мягче и интимнее. Появилась простыня, отделившая зону веселья от остального вагона. И начало, судя по всему, происходить то самое! Барков яростно переглядывался с теми парнями, что остались в купе, и думал, о том, что если его глаза блестят так же, как у них, то выглядит он ужасающе.

Прошло минут с двадцать, и из-за «женской» перегородки выглянул деловар Куницын. Сыто зевая, сказал.

— Эй, Чех, Кузя, давайте на смену, а мы тут в тамбур покурить.

Вадим остался в купе один. Продолжая чутко и даже как-то теперь уж, обреченно прислушиваться. Было понятно, что следующая «очередь» его. Тут поднял голову Сурин, и, глядя на взволнованного солдатика мутными, нездешними глазами, попытался вытереть лицо тыльными сторонами ладоней, лицо у него было скользкое, будто облитое водой из бутылки.

За ближайшей стенкой что-то двигалось, сопело, взлетали тупые смешки.

Прапорщик вытер глаза тыльными сторонами ладоней и открыл рот:

— Пройдя меж пьяными… дыша духами и туманами, она садится у окна… Шиповник так благоухал, что чуть не превратился в слово.

Невидимые жуткие чудеса за стенкой продолжались. Вадим с ужасом наблюдал за работой щербатой прапорщицкой пасти.

— …Года проходят мимо, все в облике одном, предчувствую тебя… лежала раздвоивши груди, и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне.

Появился Куницын, удовлетворенно покряхтывая, уселся рядом, хлебнул винца, рассказал, какими гигеническими приемами воспользовался в тамбуре во избежание венерических последствий.

— И к вздрагиваньям медленного хлада ты понемногу душу приучи, чтоб было здесь ей ничего не надо, когда оттуда ринутся лучи.

— О, Чех освободился, ну, пойдешь? — спросил Куницын.

С громадным трудом, отчего у него даже искривился рот, Вадим помотал головой.

— Брезгуешь, а зря, такие цыпахи.

Барков был благодарен ему за такую трактовку его решения.

— Но что есть красота, и почему ее обожествляют люди?

Тут надо пояснить, что, конечно, на самом деле филолог Сурин никаких стихов не читал. Он, наоборот, затеял настолько ядреную матерную атаку, что на фоне кошмара, творившегося за стенкой, дать ее просто «один к одному», это было бы все равно что писать черным по черному. Пришлось сработать от противного. Последнее его ругательство перед потерей прапорщиком сознания выглядело так.

— Я свеча, я сгорел на ветру, соберите мой воск поутру.

В Москве дембель решил притормозить свое стремление на родину. По официальной версии, для того, чтобы познакомиться с достопримечательностями столицы, Раз уж все равно в ней оказался, а на самом деле ввиду крепнущего страха — а вдруг, даже за эти два года позорная слава его в родном Калинове не полностью рассеялась. Заявился в общагу к Бажину, в ту самую комнату, из которой впоследствии выпустил рой фотографических уродов. Бажин не слишком ему обрадовался. Но сосед его отсутствовал, и жалеть для друга койку он не посмел. Очень быстро, после первых трех бутылок «Токая» от магазина «Балатон», Вадим почувствовал, до какой степени стали они разными людьми. И не удивительно — два года ехали по разным дорогам в разные стороны. Математический юмор Бажина и сбежавшихся на дармовую выпивку его дружков, был пограничнику непонятен. Его казарменные зарисовки и приколы ему самому показались настолько неубедительными в присутствии высоколобой братвы, что он даже не решился с ними выступить. Единственной точкой соприкосновения их, столь различных, миров была армейская байка про «от забора до обеда». Это сейчас она есть общее место, избитая острота, затертая шутка. А в те годы она только-только всплыла из тех глубин народа, где и рождаются анекдоты и поговорки. Молодые математики считали, что привезли ее с военных сборов, и носились с нею, как с ротной песней. Настоянный идиотизм армейских буден в одном флаконе с глубокой философской мыслью. По крайней мере, в таком духе высказался один из любителей дармового «Токая». Еще Вадим узнал по ходу разговора, что есть сейчас в университете молодой «гений» по фамилии то ли Черногоров, то ли Черноморов, всерьез решивший дать строго научное решение проблемы. Математики заразительно хохотали, массивный Бажин ухмылялся в редкие и длинные усы (зачем отрастил?). «Он говорит, что там пробка от бездонного источника энергии, почище термояда и гелия три». Армейский гость улыбался тоже, довольный тем, что хоть в этот момент не выпадает из компании.