Разбой - Петр Воробьев

Поддерживаемый за локоть одним из стражников, со второго седла самого большого колеса ступил на камни пирса старец с непривычно голым лицом, в бархатном плаще, прикрывавшем левое плечо, поверх расшитой геометрическим узором туники. Если верить тем же «Нарядам народов земного круга», плащ назывался «гима́тий».

– Доброго дня вам, мореходы, и да пребудет с вами благосклонность Четырнадцати, – старец поднял правую руку в приветствии, на его груди блеснула золотом овальная бляха.

– Мы уж решили, вы потонули, – перебил первого старца второй, лысый, тоже безбородый, в тунике попроще, без посторонней помощи слезший с водительского седла. – Кипри́но, сократим церемонию, благосклонность Четырнадцати с ними и так пребывает, иначе б давно кракенов или морских змеев кормили. Ты Анси?

– Я Гостислав, боцман, – ответил боцман. – Вот он, Анси сын Сигурд-Йона, шкипер наш незаметный.

Шкипер поклонился, стоически сохраняя всегдашнюю печать скорби о тщете всего сущего на лице. Лысый ответил поклоном на поклон и с улыбкой продолжил:

– Вот Киприно сын Пе́рко, лименарх Калопневмы, а меня зовите Лу́цо, я из братства рыбаков. Никтере́фто, Па́льнато́ки, – Луцо мотнул головой в сторону стражников. Оба поклонились. Имя и волосы цвета льняной соломы выдавали в Пальнатоки уроженца Та́немарка, Га́рдара, или Кро́нии.

– Напугали вы нас, – сказал тёмноволосый и почти до черноты смуглый Никтерефто. – Сперва весть пришла, что конвой поразметало, а там и вовсе пропали.

– Шторм кера́йю[56] сорвал, – объяснил Анси, протягивая Киприно кошель. – Здесь гаванный сбор и залог за починку.

– Погоди со сбором, – Луцо остановил руку шкипера. – Сход был, братство определило, сбор мы за вас платим. И залог внесём, если надо.

– По чести, – Анси поклонился в сторону рыбацкого старшины.

– Любо! – ухмыльнулся боцман. – Истинное товарищество. А трехвершковой пушки у братства или в порту у вас не завалялось? Мы бы взяли по доброй цене – нашу прямо с боевой рубкой волна слизнула.

Ирса вернулась к чтению путеводителя. Конопатчики на соседнем пирсе всё пели: Видишь нас, бабка? Нас тридцать моряков. Тащи скорее нам тридцать пирогов. Тридцать и три. Тридцать и три. Неси, да не сбейся со счёту, смотри! Тридцать и три, тридцать и три…а.

– Пулемёт с мостика тоже волна слизнула? – задававший вопрос был того неприятного возраста между мальчиком и старцем, в котором застревают некоторые неудачники, почему-то в должное время не возмужавшие. – И по рубке очередью прошлась?

Помимо уж совсем неприлично короткой (хуже, чем у мальчишки-водоторговца) туники, в избытке являвшей миру тощие и густо покрытые чёрным волосом ноги, для довершения безобразия обутые в сандалии поверх шерстяных носков, не вполне доброхоботно любопытный незнакомец также выделялся тетрадью в правой руке, стилосом-автоматом в левой, фотокито́ном[57] с раздвинутыми мехами на боку, и очками в деревянной оправе, криво висевшими на горбатом и тоже кривом носу – не иначе, охотник до новостей слишком часто не туда его совал.

– С работорговцами повстречались, – сухо пояснил шкипер, с полной очевидностью нежелательности дальнейших расспросов в голосе.

– Где? Как? Много ли их было? – клеохронист[58] с надеждой воздел стилос, затем сообразил-таки, что не дождётся от Анси ответа, спрятал тетрадь в плоскую сумку, болтавшуюся на поясе, и закрутил ручку на фотокитоне, взводя затвор. Даже на изрядном расстоянии, от него несло потным и давно не мытым телом.

– Ватага в шесть дюжин, полдюжины гидроциклов, и аэронаос, втрое против нашего корабля! – пискнул Вили-сирота.

– Как же вы от них ушли? – кривоносый вестовщик направил фотокитон в сторону изуродованной рубки «Фрелси…», щёлкнул затвором, чуть не уронил отъёмный ларчик с фотоплёнкой, меняя его на новый, и принялся рыться в сумке в поисках тетради и ручки.

– Не мы от них ушли, а они от нас не ушли, – не выдержал и внёс свою лепту Гостислав.

– Всех перебили, Анси шестерых одним выстрелом уложил, Дарвода посохом троих, Самбор аэронаос сбил! – восторженно верещал Вили. – Четверых живьём взяли, одного казнили, троих пощадили! Кандалы нашли, и на четыре марки золота от рабской торговли, с самого Костяного берега!

– А ну, повтори имена! Тебя-то как зовут? – кривоносый застрочил в тетради.

Сигурвейг показалось, что из-под водосточной решетки, где раньше мерещилась крыса, доносится бессмысленное бормотание, надо полагать, на языке фантомов меланхолии: «Кумайте, бальбы! Чузы у куганов стод уяперили»! Вдова на мгновение задумалась, почему ненастоящая речь звучала, как гадко перевранная этлавагрская, но вмиг решила, что и «фантом», и «меланхолия» – вполне этлавагрские слова.

– Встаньте вместе, лётчик, шкипер, врачевательница, ты тоже, – клеохронист бесцеремонно упёрся в бок Гостиславу, толкая его под закопчённый взрывом полукруг на борту корабля.

– Ну чисто буксир и сто́ркнорр[59], – заметил Скапи.

– Лименарха в середину, и с ним рядом пару беженок повиднее, тебя, матушка…

Это относилось к Мареле. Фотограф, отбуксировав боцмана, на миг сосредоточился на призме видоискателя и не заметил, что не шагни Самбор как раз вовремя чуть в сторону, заслоняя Марелу, лететь бы ему вместе с тетрадью и фотокитоном с пирса в воду от «матушкиной» затрещины.

Сигурвейг сперва почувствовала, что её щёки вспыхнули, и уже вдогонку определила, почему – плюгавый вестовщик, оторвавшись от видоискателя, вмиг успел раздеть её взглядом до шерстяных получулок (кружева над паголенками потрепались, заменить бы) и родскоров[60] из рыбьей кожи с шерстяными же вставками.

– …и тебя, красавица. Киприно, возьми малютку на руки. Встаньте поближе…

Вдова, всё еще пылая возмущением, заняла отведённое место справа от распространявшего вокруг себя сухой травяной запах (смесь яснотки и полыни) лименарха. Тот не без труда поднял Ирсу в воздух. Девочка тут же принялась разбирать надписи на золотой бляхе, знаменовавшей должность старца, тот умилённо просиял. Щёлкнул затвор.

– В вечерний выпуск пойдёт, – вновь последовала возня с фотокитоном, сумкой, и тетрадью. – Теперь расскажи мне, лётчик…

Анси поднял руку в воздух, останавливая клеохрониста. Гостислав и Самбор одновременно насторожились, смотря в сторону ведшей в глубину гейтонии Экволи неширокой улицы. Сигурвейг заметила отсутствие торговцев, вдруг куда-то подевавшихся из-под навесов перед размалёванными домами из кусков кораблей. Да и моряки, что пели бесконечную песню про бабку, вдруг замолчали.

– Кром, это откуда? – только и смог сказать Скапи.

То, что со стуком когтей по мостовой и лязгом колёс выехало из-за поворота улицы, вполне могло занять место на одной из наиболее бредовых настенных росписей или рельефов Калопневмы. Сигурвейг на миг задумалась – что, если и все остальные темы этих росписей навеяны явью, а не галлюцинациями?

Беда была даже не в том, что по улице ехала самая настоящая колесница, а в том, что в нее были впряжены три птицы, каждая размером с молодого овцебыка, с крепкими когтистыми лапами, огромными головами, вооружёнными тяжёлыми крючковатыми клювами, и перьями, отливавшими синеватым металлом. Ни про это, ни про говорящих крыс, никакой путеводитель по Калопневме не писал. Заодно с угрозой для здравия ума, колесница несла и блестевшую сталью и бронзой многоствольную угрозу для жизни, за рукоятями которой стоял прикрытый прозрачным щитом здоровенный автохтон в нелепой конической шапке василькового цвета.

Воины портовой стражи потянулись кто к мечам, кто к ручницам. Соломенноволосый Пальнатоки поднял в воздух что-то с блоками, противовесом, и маленьким телескопом. Справа от Сигурвейг, Самбор сделал шаг вперёд, откинул назад полы кунтыша, и спрятал правую руку за спину, поближе к рукояти своего странного оружия.

– Лезвия! – вполголоса сказад лименарх. – Что они здесь делают?

Колесница остановилась у начала пирса. Вышедшие из-за неё туземцы выглядели угрожающе-разнородно, но у каждого в наряде присутствовал тот или иной оттенок синего, и начисто отсутствовал зелёный. Их ряд остановился, не доходя шагов двадцати до эндоциклов.

– Ближе не подходят, нас боятся, – сказал стражник помоложе.

– Нет, это чтоб под свои же пули не попасть, – разочаровал его товарищ.

– Не просто пули, а полувершковые, – Гостислав, сблизив два пальца левой руки, показал размер. – Поди, и разрывные. Этот синешапочник нас всех одной очередью в такие куски порвёт, уксусом полить, лучка добавить, и на плескавицу[61].

Несмотря на страшные слова, боцман не казался особенно впечатлённым угрозой.