Глобальное политическое прогнозирование - Александр Панарин

Ключевое значение имеет здесь понятие открытости. Прогрессистская машина времени закрыта для всяких внешних, пространственных "искажений": она осуществляет заданную прогрессивную программу, в контексте которой любые события лишены событийного значения — они представляют собой лишь иллюстрацию запрограммированного текста истории. Теперь, когда эта западноевропейская машина времени стала наталкиваться на препятствия в виде цивилизационных и культурных барьеров, она порождает совершенно непредвиденные, незапрограммированные эффекты. Так мы получаем еще один источник иного — будущего, не заключенного в "тексте" европейской культуры. Пространство потому и стало мишенью западного модерна, что он усмотрел в нем источник ненавистного иного — ненавистного в силу своей неподвластности и непредсказуемости. Машина модерна включила программу уничтожения или преодоления пространства — физического преодоления посредством техники скоростей, символического — посредством техники манипуляции и дискредитации иных пространств как ареалов "варварства". Но, к счастью, пространство и в XX в. подтвердило свою устойчивость и жизнеспособность, неустранимость своей качественной морфологии, являющейся источником специфичных типов социально-исторического времени.

Следующим источником незапрограммированного иного является культура. Прогрессисты всех мастей — от марксистов до либералов — не случайно хотели превратить ее в безгласную "надстройку". Их раздражала досадная "алогичность" культуры, не следующей послушно за экономическим базисом и вообще ведущей себя непредсказуемо нонкомформистски. Поэтому и либеральный, и марксистский базисно-надстроечный детерминизм олицетворяли решимость умалить духовную культуру: с одной стороны посредством известных механизмов заподозривания (распознавания низших, "материальных" подтекстов в мотивациях творцов культуры), с другой — путем высмеивания ее романтического пафоса, дискредитируемого как пережиток. А все дело в том, что в культуре в самом деле заложен "механизм противоречия": вместо служения верхам, способным оплатить ее услуги, подлинная культура служит униженным и оскорбленным, вместо культа прагматического успеха и достижительности, на чем особо настаивает современный либерализм, она чаще всего исповедует культ неуспеха и тираноборческого нонконформизма.

Но пожалуй, наиболее общей претензией культуры, которая не поддается однозначной интерпретации ни по эстетическим, ни по моральным критериям, является нетерпимость к вечному "теперь", к механическому повторению уже известного и санкционированного, к скучным линейным экстраполяциям. Гений культуры более всего ненавидит самоуверенную и педантичную монотонность, охраняющую свои священные кодексы и свои "эпохальные достижения". Это становится источником неизбежного конфликта культуры с "великими учениями". Культура может служить учениям до тех пор, пока не взято на подозрение их религиозно-мессианистское бескорыстие. Но как только "учения" превращаются в способ закрепления статус-кво и служат господам мира сего, культура тут же направляет против них свою подрывную "иронию" или свой тираноборческий пафос. Там, где адепты великих учений подозрительно дружно и настойчиво говорят "да", культура непременно скажет "нет".

Здесь необходимо уточнить, что мы понимаем под культурой. Не вдаваясь в подробности, скажем, что ее содержание определяется триадой: система верований, система ценностей, система норм. В этом смысле культура воспроизводит в современном обществе функции церкви: ей дано освящать и отлучать, возвеличивать и дискредитировать, поощрять и осуждать. При этом современная "культура-церковь" наследует статус великих мировых религий: она действует независимо от властей предержащих (во всяком случае, только такие ее действия являются "церковно" подлинными, аффицирующими общественные верования и страсти, независимо от национальных границ и классовых статусов). Именно этот великий статус культуры стараются принизить адепты базисно-надстроечного детерминизма, мечтающие сделать ее предсказуемой и управляемой. Но культура-церковь в этом отношении до сих пор остается верна великим христианским парадоксам: она служит не сильным, а слабым и пророчествует не вечное торжество хозяев мира сего, их полную и окончательную победу, а нечто прямо противоположное. Она сочетает злорадство древнегреческого рока, не терпящего излишне самонадеянных, романтическое неприятие монотонности вечного "теперь" и христианскую любовь к потерпевшим.

При этом не надо думать, что инвенктивы и одобрения культуры носят декоративный характер, никак не влияющий на эффективность современных практик и на мироощущение заправляющих делами прагматиков, верящих в одну только материальную наличность. Нет, и в XX в. подтверждается тот факт, что ни учреждения, ни материальные ресурсы не являются действенными, если они не сбрызнуты живой водой человеческой веры и энтузиазма. Самая современная техника превращается в ненужный хлам, если те, кому предстоит управлять ею, потеряли веру и волю, дезориентированы и деморализованы. Войны во Вьетнаме, Афганистане и Чечне убедительно это подтвердили. Следовательно, события, происходящие в сфере культуры — крах и зарождение верований, сдвиги в системе ценностей, революция норм имеют отнюдь не меньшее значение для долгосрочного прогнозирования, чем изучение экономической динамики, анализ конъюнктуры и сопоставление научно-технического потенциала ведущих акторов современного мира.

Материя следует за духом и подчинена ему — это кредо является, на мой взгляд, основой современной прогностической методологии. Прогнозист, проследивший сдвиги в сфере культуры и ее реакцию на те или иные "эпохальные" свершения, лучше оценит истинную значимость и историческую судьбу этих свершений чем аналитик, верующий в одну только "материю" и доверившийся возможностям новейших калькуляторов. Неизбежность краха СССР и всего социалистического лагеря для прогнозиста-герменевтика, изучающего реакции "культуры-церкви", была очевидной уже в 1968 г., в период всеми восторженно принятой и потом всеми оплакиваемой "пражской весны". А между тем материальное, военно-стратегическое могущество СССР этими событиями ничуть не было поколеблено. В сфере культуры прогнозист имеет дело с так называемыми контр-детерминациями современного мира, т.е. действиями духа против бездуховной материи систем и учреждений, которых не спасает в этом случае даже наилучшая ресурсная оснащенность. Эти контр-детерминации и открывают иное культуры, которое рано или поздно материализуется в реальных политических событиях, новых переделах мира, новых поворотах научно-технического прогресса.

1.3. Политическая доминанта глобального прогнозирования

Теперь необходимо остановиться на роли политической составляющей глобального прогнозирования. В самом ли деле время социальной истории человечества — это в первую очередь политическая категория и, следовательно, именно политическое творчество рождает новое будущее, задавая программу всем остальным измерениям нашего бытия? В этом вопросе прогностической теории также предстоит полемика с либерализмом, поставившим во главу угла пресловутого "экономического человека". Аристотель определял человека как политическое животное — и это подтверждается не только опытом античной истории, но и нашим, современным. Все гигантские события и катастрофы XX века, все его наиболее впечатляющие инициативы, в том числе и самые злосчастные, нашли политическую форму. Может быть, наиболее впечатляющей является асимметрия между кажущейся малостью спускового крючка политики и теми лавинообразными следствиями, которые он оказался способным вызывать.

Какие твердыни традиции, уклада, привычек и образа жизни миллионов противостояли замыслу кучки доктринально одержимых авантюристов, задумавших переворот в ночь с 24 по 25 октября 1917 года! На одной стороне был едва ли не тысячелетний уклад огромной страны, причем не только "великого молчальника" — крестьянства, но и по-современному активных и общественно влиятельных групп — крепких хозяев города и деревни, многочисленной управленческой бюрократии, интеллигенции. Этот национальный консенсус, казалось бы, обрекал на полный провал замысел большевистских заговорщиков, задумавших "перетряхнуть Россию" и построить мир заново — согласно священному для них тексту. И что же мы видим в итоге?

Как ни сопротивлялась великая страна нелепейшей из доктрин, фанатизм прозелитов "великого учения" победил — ценою поистине неслыханных жертв. Этот пример, как и многие другие, свидетельствует: главной пружиной мировых событий, главным механизмом тектонических сдвигов истории является политика — производство власти. Сколько бы не объявляли политику чем-то надстроечно-производным и ложно впечатляющим сторонники всякого рода базисных "подтекстов", экономических, психоаналитических и проч., невозможно игнорировать тот факт, что люди, заполучившие власть, способны менять облик общества и катастрофически ломать привычное течение жизни.