Не голова, а компьютер - Ганна Ожоговская

— Бирюк, ты — чемпион по трёпу! — объявил Марцин с притворным восхищением.

— Да брось! — отмахнулся Бирюк, но в голосе его прозвучало самодовольство.

— Но до этого тебе еще далеко… Ну как его?.. Ну который против Карфагена выступал… Вылетело из головы…

— До Катона, — подсказал Костик.

— Вот-вот, его я и имел в виду! Катон говорил, только когда хотел, а ты говоришь, говоришь, без конца, непроизвольно.

— Как это? Что за чушь!

— Вовсе не чушь. У тебя болезнь такая: несешь, несешь и не можешь остановиться. Даже на уроках бубнишь все время потихоньку. А когда один останешься, сам с собой разговариваешь. Я видел раз, как ты шел по улице и бормотал что-то себе под нос. Вот провалиться мне, если вру! Я прямо остолбенел. Но теперь-то я знаю: это болезнь. Сестра Костика говорила даже, какая — она на врача учится, только я название позабыл.

— По-польски это называется недержание речи, — изрек Костик с важным видом. — Алиция и по-латыни сказала, да я не помню уже.

— Точно! Недержание.

— А по уху не хочешь? — грубо перебил его Бирюковский.

— Вицек, миленький, — пропел Марцин сладенько, — я же понимаю, тебе неприятно, но факт остается фактом. Если бы не эта болезнь… Как ее?.. Тьфу, опять забыл!.. Ты мог бы помолчать, правда?

— А я и так могу, если захочу. Отстань!

— Нет, не можешь! Слабо! Это, как его, недержание… сильней.

— Нет, могу.

— Полминуты?

— Сколько захочу.

— Целый урок?

— От звонка до звонка!

— Спорим, не можешь?

Бирюковский протянул руку.

— На сколько?

— На двенадцать, нет, жалко мне тебя, на шесть жвачек.

— Да хоть на двадцать шесть! Все равно расплачиваться тебе! Разнимите, ребята! Никакой болезни у меня нет… Погоди, дам я тебе, Солянка, вверх тормашками у меня полетишь и десять раз перекувырнешься!

Костик разнял их. Ребята сочувственно поглядывали на Бирюковского. Никто не сомневался, что проиграет он.

Звонок возвестил конец перемены.

— Бирюк! Шесть жвачек — тю-тю!

— Внимание, недержание! — крикнул кто-то.

Бирюк даже рот зажал пятерней и, бросая по сторонам свирепые взгляды, вошел вместе со всеми в класс.

— Смотри, Бирюк, до звонка — ни гугу! Могила! — подначивал Костик, желая подыграть Марцину.

Бирюковский молча подсунул кулак ему под нос.

Минуту-другую любопытные взоры были прикованы к Бирюку: выдержит или нет? Но когда историчка объявила, что нового материала давать не будет, а займется опросом, интерес к спору моментально угас.

Не разжимая рта, Бирюк подтолкнул Костика, с отчаянием во взгляде показывая украдкой то на себя, то на учительницу. Но Костик сделал вид, что не понимает.

— Что тебе? — спросил он шепотом.

Бирюковский написал на обложке тетради: «А если вызовут?» «Могила! От звонка до звонка, иначе проиграл», — нацарапал на той же обложке Костик.

Вицек кивнул в знак того, что понял, и его охватила паника. Вообще-то истории он не боялся. Как-никак второй раз проходил ее и кое-что застряло с прошлого года в памяти. Учить уроки считал он ниже своего достоинства, но двоек боялся пуще огня: отец задавал ему трепку за плохие отметки. «В наше время, — твердил отец, — ученье не всем было доступно, не то что нынче». И когда Вицек остался на второй год, покачал головой и заявил: «За каждую двойку драть буду как Сидорову козу!» Так что вызови его Скочелёва, а он будет стоять столбом, чего доброго, кол ему влепит.

И зачем он ввязался в этот дурацкий спор? Из-за Солянки все! При первом же удобном случае надо по шеям ему надавать. И, повернувшись к Марцину, Бирюковский бросил на него испепеляющий взгляд. Учительница заметила.

— Опять болтаешь, Бирюковский?

«Я?» — чуть было не вырвалось у него, но, вспомнив про спор, он зажал рот рукой и опустил голову.

— Если тебе поговорить хочется, расскажи-ка нам лучше, что ты знаешь о польских еретиках шестнадцатого века.

Вицек встал, понурясь и ни на кого не глядя.

— Ну-ка вспомни, как они назывались, какого придерживались вероучения? — задавала наводящие вопросы историчка.

Но Бирюковский молчал.

В мертвой тишине, воцарившейся в классе, половина которого была посвящена в суть дела, до слуха Скочелёвой явственно донесся шепот:

— Ариане.

— Прекратите подсказывать! — рассердилась она. — Бирюковский, ты не приготовил сегодня урока. Садись! Солянский, расскажи об арианах.

Благодаря подсказке Марцин с честью вышел из положения.

Поскольку после ответа, вернее, молчания Вицека, учительница ничего не поставила в журнал, он воспрянул духом. «Авось пронесет». Но, заметив, что Скочелёва по нескольку раз спрашивает одних и тех же учеников и только тогда ставит отметку, он опять запаниковал. Значит, и его ждет та же участь.

Спрашивая других, Скочелёва время от времени поглядывала на Вицека. Так и есть: предчувствие его не обмануло.

— Бирюковский, расскажи о польско-турецких войнах, — сказала она. — Надеюсь, тут ты будешь чувствовать себя уверенней.

Однако Бирюковский не оправдал ее надежд: он молчал, будто воды в рот набрал. Но на этот раз не опустил головы, а неподвижным взглядом уставился на доску.

— Что с тобой? Почему ты молчишь? Я ведь знаю: баталии тебя всегда интересовали, особенно школьные, — пошутила учительница, пытаясь его расшевелить, но напрасно.

Вицеку нестерпимо захотелось крикнуть хоть словечко в свою защиту, но он сдержался и только в отчаянии зажал опять руками рот.

— У тебя зубы болят?

Он энергично замотал головой, тут же пожалев об этом. Эх, надо бы кивнуть утвердительно, застонать, в общем как-то вывернуться. А после урока подойти и все объяснить.

Но момент был бесповоротно упущен. Скочелёва начала терять терпение, а ухмылки на лицах ребят только подливали масла в огонь. Весть о споре между Бирюком и Марцином облетела по беспроволочному телеграфу весь класс. И Скочелёвой стало ясно: опять какая-то затея! А этого она не любила.

— У тебя что, язык отнялся? — рассердилась она и взяла уже ручку, что ничего хорошего не предвещало: ученик не ответил на целых два вопроса.

Бирюковский понял: надо спасаться, пока не поздно. По уговору он должен до звонка молчать, но жестикулировать ему ведь не запрещается.

И он стал бить себя кулаком в грудь, прижимая к себе учебник истории и показывая с возмущением на Марцина и Костика.

Но увы, смысл этой пантомимы был понятен лишь посвященным!

Отчаянные жесты ученика в первую минуту напугали учительницу. Поэтому хихиканье в разных концах класса показалось ей неуместным.

Что с ним? Обычно разглагольствует, слова не дает вставить, а сейчас нем как рыба. Что тут замешан Солянский, сомнений нет. Но Пшегонь? Почему оба еле сдерживают смех?

— Пшегонь, что все это значит?

— Я… я… не знаю. Он, наверно, заболел. Вон как его корежит! Правда, Марцин?

Марцин поддакнул.

Тут прозвенел звонок, и волшебство во мгновение ока рассеялось: Бирюк снова обрел дар речи!

— Негодяи! Подлецы! Жулкевский под Цецорой! Собесский под Хотимом! О Вене говорить нечего, об этом даже маленькие дети знают. Одну цифру переставить в дате январского восстания, и получится 1683, год битвы под Веной.

— Бирюковский! — одернула его возмущенная учительница. — Ты, видно, действительно болен! Как ты смеешь в таких выражениях отзываться о национальных героях? О представителях передовой общественной мысли?!

— Героях?! — вытаращился Бирюковский. — Да я вам сейчас докажу, какие они герои! Вы не знаете…

— Не знаю и знать не хочу! — оборвала его историчка и быстро вышла из класса с журналом под мышкой.

Бирюковский мигом успокоился, злобно косясь на стоявших рядышком Марцина и Костика. Физиономии у них были вытянутые, хотя класс веселился вовсю.

— Что, выкусили? От звонка до звонка. А? — спросил он.

Оба молча кивнули.

— Гони шесть жвачек! — торжествующе потребовал Бирюк с неестественно громким смехом.

Марцин совсем упал духом. Восемь плюс шесть — четырнадцать. Откуда же столько взять? Где искать помощи, совета? И как вообще быть?

Костик сдержал обещание, принес две жевательные резинки, тут же врученные Бирюковскому.

— А остальные? — грозно пробурчал Бирюк, злясь на Марцина за двойку по истории.

— Не беспокойся, за мной не пропадет, — тоже не слишком любезно ответил Марцин. — Думаешь, они с неба падают?

Видя отчаяние друга, Костик тоже приуныл, тем более что сам одобрил эту затею. Но кто бы мог предположить, что Бирюковский способен на такой подвиг: промолчать целых сорок пять минут! «Странно все в жизни устроено… — размышлял Костик. — Ни в чем нельзя быть уверенным».

— Знаешь, Костик, — говорил между тем Марцин, пиная изо всех сил кусок кирпича, точно желая выместить на нем свои неудачи, — иногда просто жить невмоготу…