Четыре времени лета - Грегуар Делакур

В семнадцать лет я подарила себя другому Жерому, ради него; и мой первый раз был ледяным.

Несколько лет спустя я встретила мужа. Не смейтесь. Конечно, он был очарователен. Даже красив. Той красотой, что мы, женщины, умеем разглядеть в мужчинах, когда голодны. У него был взгляд, голос, неловкие слова; у него были все ловушки. И после нескольких ночей любви, после лихорадок и нежностей, исступлений и бальзамов я забеременела. Грешным делом влюбляешься, грешным делом беременеешь, а потом падаешь на грешную землю.

Мне никогда особо не везло с мужчинами.

Ну вот. Мне тридцать пять лет. Девятилетний сын, милый, ласковый. И мать, еще не старая и полная оптимизма, невзирая на предсказание Пако Рабана – который был в свое время одним из ее любимых кутюрье, – о конце света 31 декабря 1999-го. Ровно через сто семьдесят дней.

Она все же задумывается, не ликвидировать ли свою страховку. К чему беречь ее, если все там будем, размышляет она, не лучше ли устраивать праздник каждый день или хотя бы каждый день чем-то себя радовать?

А зачем мне идти в школу, если на Рождество наступит конец света? – спрашивает Гектор.

А я – почему бы мне не узнать мою большую, безмерную и опустошительную страсть, пока все не кануло в прах?

Я работаю в профессиональном лицее. Я что-то вроде завхоза – теперь надо говорить замдиректора по хозяйственной части, согласно новым директивам. Я знаю, что меня называют легавой. Иногда даже повышают до легавой дряни. Я закупаю школьное оборудование. Заказываю поставки для столовой. Занимаюсь составлением флаеров и брошюрок, представляющих наш лицей, которые лежат стопками на столах студенческих салонов, ярмарок вакансий и прочих празднеств, посвященных открытию «талантов будущего», и кончают на полу – потому что бросить бумажку в урну стало слишком непростым жестом. Я слежу за расписанием некоторых. За оплошностями других, путающих склад с бесплатным самообслуживанием, особенно в период начала школьных занятий. Я договариваюсь о тарифах на телефон, закупаю бумагу, туалетную бумагу, мыло, моющие средства, ведра, компьютеры, картриджи, гаечные ключи всех калибров для маленьких гениев на уроках механики, шампунь для начинающих парикмахерш – все поголовно будущие мисс Франция – и энергосберегающие лампочки.

Я не люблю свою работу.

Я была создана для слов, для фраз, что окрыляют, для крыльев, что раскрываются. Я была создана для чудесного в жизни; для жизни, что заканчивается без сожалений.

Да, я не люблю свою работу. Мои дни пропитаны пыльным и душным запахом скуки. Но после того как ушел отец Гектора, ушел холодно, ничего с собой не взяв, абсолютно ничего – как будто все, что я могла трогать, покупать, гладить, читать, слушать, желать, было заразно, – мне пришлось срочно искать работу. Пойти на первое попавшееся место. Вот это.

Мой муж меня бросил.

Он встал, улыбнулся мне, очень ласковой улыбкой, как сейчас помню. Коротенькая фраза сорвалась с его красивых губ.

Все кончено.

Потом он направился к двери нашего дома, даже не взял пальто, несмотря на холод и дождь, и вышел. Он миновал нашу машину, не обернувшись. Я смотрела ему вслед, окаменев, убитая. У меня даже не было сил на крик. На бунт. На жалкий жест. Потом его силуэт растаял, а я еще долго смотрела на место, где испарился тот, кто должен был любить меня всю жизнь, что бы ни случилось, и кому я подарила сына.

Через несколько дней я пошла в комиссариат заявить об исчезновении моего супруга. Сорокалетний мужчина. Брюнет. Довольно красивый. Одет в бежевые брюки и белую рубашку в то утро, насколько я помню. Нет, никаких особых примет. Они улыбнулись, беззлобно; просто по причине ужасающей банальности.

От стыда я опустила глаза.

Не появился он и у себя на работе, в «Креди-дю-Нор», площадь Риур, 8, в Лилле, где его патрон доверительно сообщил мне, что ничего не знает. Что для него это новый проигрыш – я не поняла, что он хотел сказать.

Я позвонила общим друзьям, которые тоже не имели никаких вестей. Некоторые успокаивали меня, но от их оптимизма было только еще более жутко.

А потом прошло время, и надежда увидеть его вновь тоже улетучилась.

От меня по живому отрезали тело, которое так и не было найдено. Я похоронила наши совместные годы в пустом гробу. У меня не было дорогой могилы. Не было камня, на котором бы выгравировать горе.

Гектор прожил первый год после исчезновения отца у моей матери, потому что я плакала каждый день. Потому что, когда тебя бросили, а ты не знаешь почему, можно сойти с ума. Потому что не быть больше избранной, быть отвергнутой унизительно. Потому что лезвие ножа для мяса надсекало мои запястья вечерами в кухне и мои ляжки по ночам, потому что моя боль писалась прямо на коже, а она была многословна, она была неиссякаема, она была сложна.

Позже я топила мое горе в объятиях мужчин. Тогда-то мои несчастья с мужчинами и начались.

Я терялась в тех, что ни о чем не просили, ничего не спрашивали, не интересовались моим «да», таким отныне доступным, моим лоном, таким доступным, моим ртом, таким доступным, и этими бороздками слов на моей коже, и моей печалью, даже когда я кончала и когда, на миг, готова была все отдать, чтобы они рассекли меня пополам.

А потом Гектор вернулся ко мне. Он продолжал ходить к психологу раз в неделю и до сих пор ходит. Мы не пытались понять. Однажды он сказал, что его отец был похож на падучие звезды: их видишь, а потом вдруг больше не видишь; это не значит, что они совсем исчезли, что улетучились, нет, они где-то есть. В мире без нас.

Мы перекрасили дом, заново обставили комнаты, сожгли кое-какую мебель, на блошином рынке прикупили новую, посадили в саду цветы: тысячелистник, по словам моего сына, означающий лекарство от разбитого сердца, алоэ, горе, и омелу, я преодолею все трудности.

И наконец вернулся смех. Медленный лучик света, от которого затрепетали тени. Мы вернулись в Ле-Туке и попытались быть настоящей семьей. Блинная на улице Сен-Жан, шоколадки из «Синего кота», головокружительные горки в «Аквалуде», рыбный суп у Перара, прогулки в колясках и долгие партии в «Монополию» вечерами, когда ветер поднимается и качает волнорезы.

И вот настало последнее 14 июля века.

Я танцевала уже почти два часа, и голова шла кругом. «Сколько поцелуев потеряла, /Только ела и пила, / Только курила», как написала об этом Франсуаза Арди[19].

На дамбе, после долгого залпа ритмичных песен, оркестр заиграл первые ноты «Мертвого сезона», нового шлягера Кабреля. Чьи-то тела, пользуясь томностью мелодии, сближались, приникали, растворялись друг в друге, затевали игру, возбуждающую кожу, лоно, чтобы потом попробовать друг друга на вкус, растерзать в холодном сумраке дюн или в сырых съемных комнатах на берегу моря.

Я танцевала с несколькими мужчинами, но ни одного не допустила до себя.

А ведь могла бы. У меня не было больше мужа; только память о мучительном исчезновении, серьезное неверие с тех пор в мужские клятвы да еще убежденность, что только страсть стоит того, чтобы в ней сгореть, – а любовь лишь комнатной температуры выдумка для тех, кого эта самая страсть минует.

Да, я могла бы. Мой сын Гектор был с моей матерью в нашей квартире на Парижской улице, наверняка в этот час на балконе, с легким пледом на коленях (уж я-то знаю мою мать), с чашкой горячего шоколада у ног, высматривал первые огни фейерверка. Он не ждал меня. Они лягут спать после шоколада и финального салюта, с желтыми, красными и зелеными звездами в глазах.

Моя беда с мужчинами заставляла меня порой кое за кем следовать. За теми, что не разговаривали, ни о чем не просили и не заглядывали дальше ближайшего часа; голая плоть, новая кожа, потные ляжки, мой влажный тупик; когтистые пальцы, впивающиеся ногти записывают страх или наслаждение. Второго раза – никогда. Только круговерть первого; вместилища всех надежд, лютого бесстыдства, алчного отчаяния.

Я удалилась от танцующих, оставив позади музыку и меланхоличные слова ло-и-гароннского певца.

Это город закутанВ соленый туман,Это яростно дышитЗа спиной океан.

Я закурила новую сигарету, дым улетал в ночь, клубясь крошечными облачками; я провожала их взглядом, пока они не таяли, как провожают, еще долго, даже больше не видя, кого-то, кто вас покидает.

Я шла по холодному песку к морю, держа туфли в руках. Оно было далеко, наверно, в нескольких километрах, но его глухой мерный рокот казался совсем близким. В детстве я обожала идти к морю в темноте. Раз или два с маленькими соседками и под присмотром одной из матерей мы шли, казалось, к спящему чудовищу.

Но чудовища никогда не спят. Именно в темноте они крадут маленьких девочек и рвут их на части.

Первые разноцветные розетки расцвели в черном небе, севернее, близ Ардело; море ловило их эфемерные частицы, изумрудные, рубиновые, аквамариновые капельки, которые таяли, едва коснувшись воды.