Призраки оставляют следы - Вячеслав Павлович Белоусов

с пожара. Ёлка потом смеялась, что у меня и нос как следует не отмыт был…

Топорков щёлкнул себя по носу, кинул взгляд в окно, поморщился:

– С порога к ней с цветами, а Хан между нами встрял. Посмотрел на меня, издеваясь, за нос схватил, а другой рукой галстук из кармана вытащил и мне к глазам, что, мол, за клоун? Мы таких не ждём, пошёл назад умываться!.. В шею меня и назад к дверям… Топором меня кликать начали класса с третьего, я в обиду себя не давал. Не сдержался, легонько его толкнул… Он упал, ударился, крик поднял, Ёлка между нами влезла… Я серёжки-то успел ей подарить. Она уже в них была. А потом одна из них у меня оказалась. Как? Не пойму до сих пор. Только в торбе[4] уже я её под майкой ущупал… кололась она, жуть…

Топорков полез под рубаху и снял с шеи мерцающее белым серебром одинокое сердечко на самодельной цепочке; хрупкое, оно выскользнуло из его корявых пальцев, но удержалось, беспомощно обвиснув в огромной лапе.

– Тогда, при обыске, за щекой спрятал, так при мне с тех пор. Вот за это сердечко в разбойники и угодил – Карим статью пришил. До последнего надеялся второй раз с Бобром встретиться, думал, на суде его увижу, придёт выступать… Бабу вместо себя прислал. А та всё торопилась. Заикнуться не дала…

– Сколько отсидел?

– Сколько, спрашиваешь? Там год за два, кажется, – он замолчал. – Чего вспоминать… Хлебнул.

– И всё-таки не поздно всё пересмотреть. Перепроверить. Есть закон по вновь открывшимся обстоятельствам.

– Откуда вновь? Это же всё известно было!

– Я тебе говорю. В уголовном праве…

– Нет. Теперь они меня к стенке. За стрельбу… да не дай бог, попал в кого…

– За побег, конечно, добавят… Но расскажешь, как было. Проверку проведут, дополнительное следствие. Заниматься будет уже не милиция, а прокуратура.

– Хрен редьки не слаще! Пойдёт Бобёр против Карима?

– Девушку твою допросят, – не слушал Данила. – Если всё подтвердится, ты не виноват. Тот скандал на празднике потянет лишь на мелкое хулиганство. А это административный проступок, ты за него уже отбыл сполна. Тебя должны оправдать, так как…

– Ты мне молитву[5] не читай, – перебил Топорков, поморщился и усмехнулся. – На зоне все эти сказки слышали. Только в блатных песенках приговоры незаконными бывают, а прокурора слеза давит, – и он, сощурившись, с издёвкой пропел:

Прокурор на счастье и любовь

Поднял окровавленные руки…

– Я на первых порах тоже верил, потом горько платить пришлось. Когда узнал от отца, что письма мои не доходят, что их Карим почитывает, да отписки мне шлёт, так чего с дуру не творил. И на скрипке играл, на зубариках, галстук с тоски накидывал[6]. Судьба только и уберегла. Так что политбесед со мной не проводи…

Он вдруг внимательней вгляделся в Данилу, будто прицениваясь и языком цокнул:

– А ты гусь… Ишь, заговорил!.. Оправдают!.. Да когда такое было? Это же выходит, я, уголовник, прав, а начальник милиции и прокурор виноваты? Лихо ты мне лапшу навешал!..

– Не веришь?

– Брехать здоров.

– Решай сам.

– Ладно. Не боись. Ты мне не нужен, – Топорков безвольно покачал головой и глотнул водки. – Это я поначалу так, для пущей строгости на тебя кобеля спустил. Хотя… Я ж тебя не звал? Сам припёрся. Зачем?

Данила пожал плечами.

– Чего молчишь?

– Мальчишка тут…

– Какой мальчишка?.. Откуда?.. Признайся уж, не по зубам я тебе оказался. Вот и терпи. Но твоей крови мне не надо. Не лиходей. Я смотрю, мы годки с тобой по возрасту? Тебе сколько?

– Двадцать три.

– Мне меньше. Только с учётом зоны кажется все пятьдесят. У тебя жизнь удалась, а моя кончается. Сам залез. Судьба…

Топорков на глазах пьянел. Он уже не так активно вертел головой на улицу и обратно, не помахивал руками, демонстрируя умелое владение оружием; плотно опершись о косяк, он давно не менял позы и заметно опускался вниз на подгибающихся коленях. Данила подметил, что тот порою утрачивал нить разговора, речь его неожиданно прерывалась не там, где было бы нужно, затем он долго собирался с новыми мыслями.

«Может, заснёт?» – мелькнула лукавой надеждой мысль, но, видимо, она же тревогой аукнулась в голове и Топоркова. Тот вздрогнул, словно очнулся, странно огляделся вокруг, упёрся в Ковшова немигающими глазами, будто впервые его видя. Сообразив, одним движением опрокинул в себя остаток из бутылки, отбросил её в угол. Крякнул, поёживаясь. Водка, похоже, на некоторое время отрезвляла его, будоражила тухнувшее сознание. Он заговорил, речь его опять обрела былую твёрдость, глаза загорелись:

– Слушай, брат, тебя кто успел повидать здесь, кроме Бобра и Карима?

– Я ж говорю, только приехал. Не знают, и не видел никто.

– С кем приехал?

– Друг привёз. С женой.

– Женат, значит?

– Ну.

– Это Бог мне тебя послал! – Топорков хлопнул себя ручищей по бедру. – Другого выхода нет. Я тебя отпущу.

– Что?!

– Отпущу. Сейчас. Что моргалки вылупил? Обрадовался? А… жить хочется? Мне да не знать. Там, на зоне, знаешь…

Данила никак не ожидал такого поворота и, теряясь в догадках, ждал, какую же плату ему придётся платить за обещанное. На малую цену он не надеялся.

– Отпущу, – кивал головой Топорков, будто убеждал и себя. – Только одно условие…

«Вот оно, – ёкнуло сердце Данилы, – что же он надумал?»

– Исполнишь?

– Какое?

– Дай клятву.

– Чего?

– Я ещё пацаном слышал: медики клятву дают не вредить больному. Даже если он совсем пропащий, хоть убийца, так?

– Ну… клятва Гиппократа…

– Я такой же пропащий… Мне здесь конец!

– Зря ты так.

– У вас, юристов, тоже клятва есть… Ну как там?.. Ты только что говорил?.. По правде?.. По совести поступать?..

Данила молчал, не зная, что ответить, совершенно не улавливая мысли путавшегося, истерично кричащего Топоркова:

– Ты пойми, брат, мне живым из этой избы не выйти. Меня Карим отсюда не выпустит. Не для этого он автоматчиков пригнал.

– Да с чего ты взял?

– Молчи! Раз так вышло, что здесь мне помирать придётся, – он тоскливо оглядел чёрные стены, – дай клятву, что выполнишь мою последнюю волю.

– Послушай…

– Не боись, она в законе.

– Что делать-то?

– Я скажу. Ты клятву сдержи.

– Василий…

– Откуда знаешь моё имя?

– Когда ехали сюда, Бобров о тебе рассказывал.

– Не забыл, значит, меня Бобёр… Гложет червь его душу. Чует – не всё гладко тогда смастерил Карим. Ну что же, спасибо и на этом. Спокойнее будет умирать.

– Послушай меня, Василий…

– Нет. Карим своё дело исполнит. Никакой Бобров не спасёт.