Крайний - Маргарита Хемлин

Новик лично отмерил каждому порцию яда и завернул в вощеную бумажку. Бумажку завернул еще в тряпочку. И наказал, чтоб все повесили на веревочку на шею. Ему сразу поверили на честное слово, что яд мгновенный и безболезненный. Встал вопрос: и детям давать? То есть мне и Хае. Решили не давать, потому что девочка маленькая, а я вроде дурачок.

Хотя до сих пор не понимаю, какие основания были к этой мысли. То, что я иногда упорно именовал себя Зайченком, хоть и Янкель, и Новик знали меня в качестве Зайденбанда, не оправдывает подобного мнения.

Янкель взял обещание со всех взрослых, что нас с Хаей живыми немцам и полицаям не отдадут, а лишат жизни тем или другим доступным способом своими еврейскими руками. Как лишат, отдельно не обговаривалось.

Мужик из Шибериновки, который по особой доверенности наведывался к нам с продуктами, удивился, заметив на шеях людей гайтанчики.

— Шо, похрестылыся? Шо там у вас на вэревках бовтаеться?

Янкель ответил:

— Считай, что похрестились. То наш еврейский хрест.

Надо сказать, что Букет не отлучался от меня. В нем находили отраду и молодые, и старые. Животное отвечало любовью и преданностью.

В хозяйстве находились две коровы — бывшие симменталки из разбомбленных эвакуированных стад.

Коровы, можно сказать, кроме Букета, являлись единственными моими собеседниками. Я обращался к ним внутренне не раз и не два: не видели ли они моих родителей? Подобный вопрос и для мысли оказывался непосильно тяжелый, не то что для звука. И потому я не выражал его вслух.

Коровы были тощие в результате бескормицы. Но они все-таки давали по кринке молока. Их, правда, прирезали с наступлением настоящих холодов. Зато из шкур сделали кое-какую обувь. Костями потом играл мой Букет, а Хая облюбовала здоровенный мосол в качестве куклы.

Понятно, что долгого секрета из еврейского местопребывания получиться не могло. Приходили часы схватки с фашистами и их наймитами, и наши бойцы исполняли все что положено. В бою захватывали оружие.

Постепенно из стойбища наш лагерь стал настоящей боевой точкой. Мы не только защищались, но и нападали. А слава шла далеко вперед. Что вызывало необходимость частенько сниматься с насиженных мест в неизвестность.

Мне не раз доводилось участвовать в боевых столкновениях на подсобных заданиях. Также я находился на посту в дозорах, так как зарекомендовал себя.

Мы терпели потери. И в сражениях, и от старческих болезней. Отдельно скажу про наших женщин и девушек. Они героини. Наравне с мужчинами. Одна родила — Новик принимал роды. Но ребенок родился мертвый. Спрашивали: от кого? Молчит. Мила Левакова. Ей предлагают: мы из интереса спрашиваем, не накажем за безответственность. Молчит. И мужчины молчат. Так и не дознались.

Впоследствии Мила погибла при выясненных обстоятельствах: прикрывала отход товарищей и последней гранатой взорвала себя. Кто находился в курсе, рассказывал, что последние ее слова были с именем любимого. Но разобрать по буквам не удалось.

Много смертей я увидел лично. И длинных, и быстрых. И скажу, не таясь: ничего хорошего там нет. Только избавление.

Не буду сосредотачиваться на подробностях боевого партизанского дела. Оно известно. А еврейский партизан ничем не отличается от любого другого. Не считая того, что он еврейский.

И вот настал час братского объединения с большим отрядом под командованием легендарного украинского командира Сидора Чубара.

Тут до нас дошла информация о положении в мире. Бойцы-евреи из разных мест ничего нового нам не рассказали, хоть и имели такое желание. Что ни расскажут — мы говорим: знаем, а как же. У нас такое же.

Говорят: так что ж вы пытаете и пытаете, душу теребите и даже рвете.

А мы отвечаем одними глазами.

Лето 43-го. Путь лесной армии Чубара — от Путивля до Карпат — находился в разгаре. Проявлялось, конечно, руководство сверху, из самой Москвы.

Некоторые бойцы — и украинцы, и белорусы, и русские, пребывали в отрядах вместе со своими семьями, что задерживало движение. Но глубокие старики — только наши, еврейские. И вот вышел повсеместный приказ семьи пристраивать по селам, чтоб не разводить богадельню. Такая же задача поставилась и перед Янкелем Цегельником: рассовывай своих небоеспособных куда хочешь.

Он говорит:

— Мне некуда рассовывать.

Ему отвечают:

— Мы своих рассовываем под немцев, а ты своих жмешь за наш счет.

Янкель говорит:

— Моих убьют на месте. У них же на лбу написано. Ваши с документами, с фамилиями, не придерешься. А моим что я напишу? Какой аусвайс?

Чубар думал-думал и решил, что на самолете отправит стариков и Хаю за линию фронта. К тому времени самолеты и газеты, и листовки, и еду сбрасывали, и обмундирование, и оружие и то, и се. Обоюдная связь.

Янкель устроил местное ограниченное собрание.

Говорит по-еврейскому:

— Евреи! Есть приказ. Кто не может держать оружие — того за линию фронта. В мирный тыл.

Его спросили:

— А можно так, чтоб не лететь и не остаться камнем в отряде?

Янкель ответил, что можно. Идти под немцев. Люди спрячут. Но и людям плохо будет, и с вами разговаривать никто не начнет. В лучшем случае — знаете сами. А в худшем — придумывайте, что хотите, ошибки не получится.

И вот сидит Хая со своей ненаглядной костяной куклой. Сидят старики и старухи. Некоторые лежат в беспамятстве. Некоторые совсем глухие.

Переспрашивают:

— Шо он говорит?

А недослышавший им по губам переводит, что советуют быстренько травиться, потому что немцы наступают.

Крик, гвалт, плач и стенания.

Янкель скачет от одного до другого, успокаивает с разъяснениями разного рода.

Хая встала с куклой наперевес и кричит громче всех:

— Меня на самолете возьмут?

Тут стало перениматься через детский ум, что не надо травиться, а надо лететь на самолете под облаками вперед. Но и тогда спокойствие не наступило. Некоторые засомневались, что самолет собьют, и что лучше б остаться.

Янкель шикнул:

— Не крутите мне голову! Говорю ясно, кто не понимает, повторю и по-русски. Лететь на самолете — это не санаторий. Могут сбить. Но одно я вам обещаю крепко: до земли живым не долетит никто. От вас еще в воздухе пшик останется. Так что не волнуйтесь. Проследите за Хаечкой. Чтоб она никуда не спряталась в нужный момент. Ждите дальнейших распоряжений.

И вот ждут.

Одни вяжут в узлы свой какой-никакой скарб, другие раздают остающимся. Одни спрашивают потихоньку у Янкеля, оставить порционную отраву с гайтанчиком ему или кому он посоветует? Даже пытались торговать внутри себя.

Янкель пресек.

Как грохнул голосом:

— Евреи! Будьте достойны высокого звания советского партизана! Вы одним шагом в могиле, одно ногой с Богом разговариваете, а проявляете недостойное поведение! Вы отправляетесь в новую счастливую обстановку. Учтите!

Притихли.

В стариковскую землянку страшно входить. Лежат и ждут. Лежат и ждут. Не едят, не пьют. Одна Хаечка играет куклой. То к одному подойдет, на животе, как на столе, свою куклу разложит, тупает вроде походкой костяной по впалым животам от одного до другого и приговаривает:

— Иду-иду, иду-иду.

А то вдруг вверх задерет руку:

— Лечу! Лечу! К маме лечу! К папе лечу! К дедушке лечу!.. — и так по всему алфавиту. А весь ее алфавит стреляный в городе Сновске-Щорсе.

Между собой постановили один самолет пропустить — скопились тяжелораненые бойцы.

Потом еще один. По одинаковой причине.

Улетели на третьем. Через два месяца: восемь стариков и Хаечка. Четверо умерли своей смертью за время до переправы.

Из немощных решительно остался Рувим Нелидский — парикмахер и его жена Сима. Оба семидесяти двух лет на тот момент.

От них у меня осталось на вечную память две способности, которые в дальнейшем спасали мое существование: парикмахерское дело от Рувима и взгляд на действительность от Симы.

Сима учила:

— Невиноватых нема. Гиб гизунд.[1]

Остались ихние с Рувимом виноватые косточки в густом лесу на подступах к городу Камьянец-Подольскому. Рувим ослабел, не мог передвигаться, а Сима отказалась его бросить в решительное мгновение боевого маневра. Слава героям.

Было это аж в начале 44-го, когда наша Украина освобождалась от Гитлера. Что касается отравы, то воспользовались ею Рувим и Сима или не воспользовались — неизвестно. Кроме того, за годы испытаний яд мог потерять свою силу в связи с ненадлежащими условиями хранения непосредственно на голой груди в слабой бумажке.

Много лет потом, уже в наш современный момент, на переломе перестройки, в Черниговскую область приезжала группа американцев. С целью снять исторический фильм о вреде фашизма. Опрашивали евреев под камеру с магнитофоном.

Мне тогда довелось услышать понятие «Холокост». Я, в отличие от других, сразу понял его значение. Холодная кость. Хаечкина кукла на дохлых животах наших партизанских стариков. Но я американцам ничего не сказал. Пускай они свое вкладывают. Каждый имеет право. За то мы и сражались.