Всемирный следопыт, 1931 № 04 - Павел Аренский

В нашей каюте мы с Гальпериным в течение пяти часов разъясняли немецким товарищам все подробности комсомольской работы в СССР.

Гамбургский комсомол работает сейчас по-боевому. На сегодняшний день ряды его насчитывают 2 000 человек! Ближайшей задачей является вовлечение молодежи с тяжелого и крупного производства. Предполагается, что в течение последнего квартала число членов комсомола достигнет 4 000 человек.

Утром следующего дня «Абхазия» снялась с якоря.

Барометр показывает шторм

Дул резкий ветер. Форштевень «Абхазии» смело резал волны Эльбы. Жизнь на теплоходе кипела. В столовой II класса давно уже шло оживленное собрание. Рабочие-ударники, представители 120 заводов собрались для обмена опытом работы своих предприятий. В салоне I класса кипела комсомольская жизнь. Несколько десятков комсомольцев слушали доклад т. Гальперина о комсомольском движении в Европе.

После ужина вышли в открытое море. Быстро стемнело, погода становилась все хуже. Горбатая волна Немецкого моря стала подбрасывать «Абхазию». Палубы опустели. Ветер крепчал с каждой минутой, — но до поздней ночи носились над свирепыми волнами моря озорные песни «Рот-буксировцев»[11]. Холодный ветер налету подхватывал слова и, завывая, уносил в непроглядную мглу.

Далеко за полночь мы разошлись по каютам.

Качка поминутно усиливалась. Волны мчались по верхней палубе, шныряли под скамейками и снова прыгали в морскую глубь. Бортовая качка. Самая противная. Лежу, упершись ногами в прохладную перегородку, а руками держусь за койку. Так укачивает меньше.

Ночью Гальперина совсем укачало и его отвели в лазарет. До самого утра мне не удалось заснуть. Противно было чувствовать, как желудок словно оторванный катается внутри. На рассвете помощник капитана Москаленко вошел в каюту и закрыл иллюминатор. Рычанье проклятых волн перестало резать уши, и я забылся тяжелым сном.

Утром проснулся с головной болью. Качка попрежнему свирепствовала. Бешеные волны хлестали в стеклянный иллюминатор. Приняв душ, поплелся завтракать. Большая столовая пустовала. Насильно съел бутерброд с сыром и два стакана чая.

После завтрака иду на верхнюю палубу. Понемногу выползают ребята — бледные, молчаливые. Собирается «Рот-буксир». Я не чувствую себя в силах сдвинуться с места, и поэтому на зов дирижера Затучного не сдвигаюсь с места. По палубе проходит угрюмый рыжий боцман. Здороваясь, он бросает:

— Держитесь, товарищи, барометр показывает шторм!..

Поравнявшись с хором, ворчит:

— Грачи! Разорались и буря им нипочем.

В ответ летит громкий хохот «Рот-буксира».

Бреду в лазарет проведать Гальперина. Лежит бледный и злой. Стараюсь его развеселить, рассказываю о своем заводе, о реконструкции прокатного цеха:

— В прокатном цеху за один год построили два крупносортных стана, которые обошлись в 500 000 рублей, увеличив производительность в два раза. Деремся за промфинплан зверски. Приходится работать по шестнадцати часов, чтобы только не остановить наш проволочный стан.

Больной улыбается, просит меня еще рассказывать, но мне делается нехорошо, и я выхожу на свежий воздух.

Море успокоилось. Небо синее, и только далекий горизонт обложен кучами пышных туч. К полдню палуба оживает. Большинство укачанных пришли в себя и, сидя на скамейках, беседуют.

Новостей много:

— Тюрчанка Сагайдак сегодня ночью разорвала на себе кофточку, ее тошнило несколько раз.

— Киш опять лежит в постели.

— За ночь секретарь «Рабочей газеты» Светланов съел три лимона и десять апельсинов.

— Кино-оператор сосал всю ночь какие-то специальные гамбургские пилюли.

После обеда, лежа в каюте, мы с Лапидусом пишем заметки в стенгазету. Миша чувствует себя прекрасно. Он забирает ворох корреспонденций и уходит делать газету. Я сплю до ужина. День проходит спокойно. Но вечером нас ожидает неприятный сюрприз.

За ужином радиорупор захрипел голосом капитана:

— Товарищи! Неприятное известие! По радио сообщают, что в Бискайском заливе сильный шторм, барометр быстро падает.

Настроение сорвано. Сейчас же после ужина все расходятся по каютам. Возвращаясь по палубе в каюту, бросаю взгляд на море: темное море совершенно слилось с грозно нависшими тучами, лишь у освещенных бортов видно как бесятся шипящие валы. Палуба пустует, в салонах притаилась тишина.

Чемоданы на прогулке

Утром следующего дня я уже не мог встать, качка меня свалила совсем. Лапидус приносит мне завтрак и кучу новостей. Мы вышли в Бискайский залив, шторм восемь баллов, а барометр все падает. За завтраком присутствовала только треть пассажиров. Часть команды тоже укачало. Лазарет переполнен. Врач не успевает оказывать всем помощь. Создана бригада помощи из ударников. Кино-оператор проглотил все пилюли и чувствует себя очень скверно. Ему дали несколько капель иоду, после которых его стошнило.

От новостей и завтрака я чувствую себя еще хуже. Качка делается все ощутительнее. Беспрерывно сплевываю противную тягучую слюну. Желудок решил жить самостоятельно и укладывается поудобнее. Проклятый Бискай! Проклятое море!

Вечером каюта прыгала словно дрессированный кенгуру. По полу катались графин и стаканы, чемоданы вылезли из-под коек и молча ползали взад и вперед. Ругая самыми отборными словами весь свет и в частности Бискайский залив, я с жадностью и злобой сосал лимон за лимоном. Сквозь закрытый иллюминатор доносилось урчанье и рев разбушевавшихся волн. «Абхазия» попала в основательную переделку: но мы слышали стук машинного отделения, — сердце теплохода работало исправно. Бояться было нечего. Два винта с одинаковой упрямостью провертывали гущу морской кипени.

О, только бы заснуть!..

Но уснуть не удается.

Качка с каждой минутой усиливается. «Абхазия» тяжело взбирается на четырехэтажные валы. Дух захватывает. К голове приливает кровь, в ушах звенит.

Пять суток трепал шторм белокрылую «Абхазию». Пять суток сдавал генеральный экзамен теплоход при шторме, доходившем до десяти баллов. За эти пять дней в Бискайском заливе погибло два судна, а «Абхазия» без единой царапины входила 22 ноября в Гибралтарский пролив. В первый же вечер, как только установилась погода, все ударники моментально выздоровели.

Вечером 23 ноября жизнь на теплоходе кипела уже во-всю. За день выпустили обширный номер стенгазеты, которую вечером как мухи облепили ударники.

Была прекрасная южная ночь. Звездное небо горело куда лучше, чем десятки тысяч разгульного Сан-Паулена. «Абхазия» бесшумно резала темную спокойную гладь Средиземного моря. А утром установилась замечательнейшая погода. Совершенно безоблачное небо слепило глаза прозрачностью и чистотой. Море стеклянным ипподромом раскинулось до берегов Африки. На верхней палубе, без рубашек, подставляя широкие спины горячим лучам южного солнца, ударники слушали доклад т. Вигалок об Италии. Кино-оператор и фотографы носились по палубам со своими аппаратами. Старички, развалившись в креслах, играли в домино, шашки, шахматы, часть комсомольцев помогала им.

«Рот-буксир» к удивлению всех куда-то скрылся. За ужином выяснилось: устраивается вечер самодеятельности.

Близились берега Италии.

-

В СТРАНЕ ИТЕЛЬМЕН 

Очерк ЛЕОНИДА САЯНСКОГО

Очерк «В стране Ительмен[12]» написан для «Всемирного следопыта» писателем Леонидом Саянским по материалам кино-экспедиции.

Экспедиция засняла ряд интереснейших кадров для бытовой картины из жизни камчатских племен. На целлулоидной пленке запечатлелась динамика туземной жизни. Киноаппарат сдал в архив мертвую статику фотоаппарата, который пригвождал к негативу туземцев, в суеверном страхе застывших перед человеком под традиционным черным сукном и со стереотипной фразой: «Спокойно, снимаю».

Туземный крематорий

Кончался камчатский август.

Туманы клубились по утрам в долинах; быстро вяли травы от утренних заморозков. Матовый иней серебрил по ночам крыши села.

В просторной избе, отведенной киноэкспедиции тигильским туземным риком, не угасая всю ночь горел красный фонарик. Мокрые целлюлоидовые змеи проявленной пленки выползали из никелированных баков; остро пахло грушевым экстрактом и пряным ароматом трубочного американского табака.

Утром в избу пришел охотник Вивик. Он кивнул головой и, как обычно сообщил дежурную новость:

— Под Лысой сопкой ноне старого Укипа жечь будут. Вчера помирал. Сто и два годы старик жила.